Авраам Шифрин - Четвертое измерение

Нас встретили радостно: все только и говорили о побеге! И уже знали, что мы перешли к ним с этой целью.

К тому времени наши споры с администрацией о режиме, еде и покупке хлеба зашли в тупик. Эти офицеры и солдаты привыкли управлять уголовниками и не могли понять, что имеют дело с более организованной публикой. Было решено: если начальник тюрьмы не примет решения в нашу пользу, объявляем голодовку. Ход событий был ускорен тем, что в санизоляторе повесился один из наших заключенных. Повесился он как-то неудачно: сломал позвоночник, страшно кричал, когда его вынимали из петли, хрипел, когда его несли ночью по коридору мимо наших камер...

И мы взорвались! Спонтанно, не сговариваюсь, начали дико бить в двери скамейками, кружками, ногами! Крик и вопль стоял такой, что, наверное, за три квартала от тюрьмы было слышно. Все «кормушки» были выбиты, офицеры и надзиратели метались по коридорам, что-то крича и умоляя, но их голосов не было слышно. Наконец, прибежал вызванный начальник тюрьмы. Он пытался говорить, подбегая к «кормушкам», но с ним не хотели разговаривать: продолжалась вакханалия дикого стука и криков. Лишь к утру мы выдохлись. И через «кормушки» сговорились: голодовка! И не говорить ни с кем до приезда какого-нибудь крупного начальства. Мы легли по своим нарам. Утром в открытые кормушки раздалось:

— Возьмите хлеб!

Никто не встал. Хлеб унесли. Пришел дежурный офицер:

— Почему не берете хлеб?

Молчание.

К полудню появился начальник тюрьмы. Меня уполномочили сказать ему о наших требованиях.

Когда он дошел до нашей камеры, натолкнувшись везде на гробовое молчание, он уже был в панике:

— Что, и здесь молчат? Да вы что, с ума посходили? Век такого не видел! — на него было жалко смотреть. Этот человек всю жизнь ругался с уголовниками, и его наше молчание пугало больше всего.

Мы помолчали несколько минут, а потом я, лежа на нарах, сказал:

— Капитан, мы долго убеждали вас быть более понятливым. Теперь мы с вами говорить не будем: вызывайте прокурора Семипалатинской области или срочно сами меняйте режим; мы требуем вежливости, переписку, посылки от родных, покупку продуктов, замену матрацев — все это вы знаете из прежних разговоров.

— Я вам покажу требования! Я вам всем еще по 25 припаяю! — взорвался маленький, небритый и невыспавшийся капитан. — Вешаются тут, двери ломают, мне день рождения справить не дали! — обида звучала в голосе этого дурака, и мы, не вы держав, расхохотались.

Капитан выбежал из камеры, и в тюрьме воцарилась непривычная тишина ожидания...

Прошли сутки. Нам регулярно приносили еду, мы молча отказывались ее принимать.

Прошло трое суток. Никто не приходил к нам. На четвертые сутки начальник тюрьмы не выдержал и пришел:

— Вы не собираетесь кончать эту глупую затею?

Никто ему не ответил.

— Я спрашиваю?!

Молчание. Лежим, глядя в потолок.

Потоптавшись по камере, капитан ушел. Вечером на пятые сутки он пришел и коротко сказал:

— Все распоряжения по режиму и питанию я отдал. Кончайте голодовку.

Мы, конечно, с радостью прекратили вынужденное самоиздевательство: ведь мы и так были истощены строгим режимом тюрьмы, без свежего воздуха, на голодном пайке; эти пять суток были тяжелыми.

С этого дня воцарился новый порядок: надзиратели и офицеры с предупредительностью горничных и официантов выполняли любую просьбу — даже на рынок ходили!

Появились у нас газеты, книги из библиотеки, во все камеры выдали ватные матрацы. Тюрьма торжествовала победу.

Мы тогда еще не знали, почему так быстро сдался капитан. Лишь спустя несколько месяцев мы узнали, что в этот период по всему Союзу, во всех лагерях прошли восстания... Я лично тогда думал, что капитан просто не хотел вначале сообщать о голодовке начальству, надеясь ее сорвать, а когда увидел, что мы держимся, то испугался нагоняя за несвоевременное сообщение о «бунте» и почел за благо уступить. Может быть, и это сыграло роль в рассуждениях нашего злосчастного начальника тюрьмы, который, наверно, по ночам проклинал тот час, когда к нему прислали этих политзаключенных! В довершение ко всему, над ним все смеялись: его авторитет был навсегда подорван, и режима в тюрьме просто не было!

Однажды, спустя примерно две недели после нашей маленькой победы, открылась дверь камеры, и надзиратель объявил:

— Двое из камеры — к начальнику тюрьмы!

Мы переглянулись: это было ново. Никогда еще и нигде в тюрьмах и лагерях не вызывались представители. Наоборот: считалось, что всякое представительство — бунт. Желание разъединить людей — главное желание советских властей, и поэтому всюду ищут зачинщика, и всегда требуют: говори только за себя! А тут вдруг: представители от камеры! Послали меня и Виктора.

Привел нас надзиратель в административный корпус и ввел в кабинет начальника тюрьмы: там уже было человек 20 заключенных из разных камер. Мы шумно здоровались с теми, кого знали, знакомились с незнакомыми и известными нам лишь по фамилиям, а надзиратели приводили все новых «делегатов»!

Наконец, вошел капитан и, подойдя к столу, обратился к нам примерно с такой речью:

— Вот вас прислали ко мне для чего? Исправляться. А вы что делаете? Бунтуете! Что мне теперь делать с вами?!

— Это что у нас, профсоюзное собрание? — выкрикнул кто-то.

— Вот, и говорить мне не даете! — взбеленился капитан. — Дела на вас новые завести надо! Как вас еще исправишь!

— Конечно, «Историей КПСС», особенно «Кратким курсом», нас не перевоспитаешь, — спокойно и задумчиво произнес Виктор. Все уже откровенно хохотали.

— Да вы что, смеяться сюда пришли! — орал капитан. — Молчать! Я вас за делом позвал!

— Капитан, есть деловое предложение, — начал я, и товарищи замолчали, ожидая новой шутки, но я говорил серьезно. — Вот нас по разным причинам не любило начальство лагерей и постаралось от нас избавиться: написали на каждого из нас постановление с маркой «беглец», «бунтарь» и отправили к вам, в закрытую тюрьму. И у вас сейчас есть только один способ избавиться от нас: напишите, что мы уже исправились, и нас можно досрочно отправить обратно в лагеря.

Все собравшиеся в кабинете смеялись и одобрительно шумели.

— Что вы меня учите врать! — кричал капитан. — Я врать не буду!

— Ну, и будете с нами мучиться, — спокойно добавил я и сел.

Собрание явно не удалось. Нас развели по камерам, и долго еще гудела тюрьма, обсуждая необычное происшествие. Но мы были неправы, думая, что это собрание ни к чему не привело: скоро мы узнали, что моя мысль запала в голову капитана.

После этого собрания жизнь в камере пошла спокойно. Требовать было нечего, разве только свободы...

По вечерам, когда стихала брань выдохшихся воров и сук, из какого-нибудь окна кричали: