Авраам Шифрин - Четвертое измерение

— Витяня! Заделай песню! Эту, как ее, компаньерос!

И Витя подтягивался на скошенный подоконник: вся тюрьма замирала, слушая... У Вити был неплохой голос, а здесь это вообще было находкой.

Так странно и грустно было слушать в этой мрачной камере чудесные мелодии, с которыми связано так много... Виктор пел подолгу, его не отпускали. «Давай, Витяня! — орали блатные. — Давай!».

Как-то днем пришел с обходом капитан и сказал: «Воры к вам просятся. Говорят, что они без денег, и хотят, чтобы я рассадил их по одному к вам в камеры. Согласны?» Мы обещали подумать. Многие были против. Но некоторые из нас говорили, что глупо отталкивать голодных людей, не стоит их оскорблять, пусть лучше они будут с нами, чем с КГБ. И решено было принять по одному блатному в каждую камеру.

Открылась дверь, и к нам вошел громила почти двухметрового роста. «Володя-Стропило», — отрекомендовался он. Стропило — это самое большое бревно, на котором держится крыша; эту кличку обычно дают силачам и рослым ворам. Володя быстро обжился у нас. Мы старались давать ему читать, так как читать он умел. Но в остальном ум его был чист и незапятнан. Читать ему давали что-нибудь с приключениями и убийствами — знакомое. Дал я ему однажды книгу о франко-прусской войне, где пойманного предателя режут французы: медленно отрезают ему голову над тазом, чтобы пол не запачкать... Прочел он книгу, спрашиваю:

— Ну как? Жутко было, когда убивали этого шпиона?

Зевнул Вовка, скрутил «козью ножку» и спокойно ответил:

— Подумаешь, одного заделали! — и я понял, как наивно говорить так с человеком, который сам резал людей, «сук», десятками. Володя явно тосковал у нас: в карты играть не с кем, поматериться всласть тоже не обстановка.

Но в это время вдруг нашему начальнику тюрьмы опять попала вожжа под хвост: нам запретили передавать продукты из камеры в камеру. А ведь деньги были не у всех, и поэтому важно было иметь возможность поделиться хлебом с товарищами. Как раз в этот период наша камера была богатой: мы покупали хлеб. Надо сказать, что хлеба не было и на свободе: везде за ним стояли страшные очереди. Но для нас, по спецзаказу, хлеб брали с пекарни, и администрация тюрьмы, надзиратели тоже брали себе хлеб из той же машины: эти подробности мне рассказал тот надзиратель, с которым я подружился. И вот, нам надо было доказать капитану, что мы все равно передадим хлеб и продукты, куда захотим. За это дело взялся Володя. У всех нас он собрал носки, распустил их на нитки и умело сплел тонкую и прочную веревку длиной метров 6-7. Эта веревка предназначалась для переброски пакета с продуктами из одного окна тюрьмы в другое, вдоль стены. Операция происходила так: веревка сматывалась кольцами, как лассо, и на один конец ее привязывался пакет с продуктами. Потом Володя подтягивался к окну, просовывал руку с пакетом сквозь решетку и кричал: «Держи коня!» — и называл номер камеры. Соседняя камера или нижняя, или через окно от нее, высовывала палку от щетки или просто руку и сообщала: «Готово!» Тогда Володя кидал пакет, кидал, не видя, куда, но все же попадал почти всегда точно. Но иногда пакет падал вниз, во двор, его подтягивали, и кидали до тех пор, пока он не достигал цели. Так «конь» начал ходить по камерам, и воры — специалисты по этому делу — передавали продукты в любой конец тюрьмы. Увидя, что его приказ бессилен, капитан велел надзирателям отбирать, ловить «коня». Началась охота. Надзиратели дежурили около камер и врывались, пытаясь отнять веревку. Но делали они это неохотно, для проформы. Зато, дежуря внизу, они входили в азарт и старались схватить пакет, если кто-то промахивался и «конь» падал на землю.

Как-то Володя потерял за два дня трех «коней», и был очень зол.

— Вот я им покажу! — бормотал он, плетя новую бечевку. — Я им покажу, я их накормлю!

Дело в том, что надзиратели, хватая «коня», обычно кричали: — Спасибо за хороший завтрак!

Я обратил внимание, что Володя плетет «коня» очень небрежно, лишь в две нитки. Но я молчал — ему видней. Закончив плести, под вечер, Вовка объявил: «Затыкай носы!» — снял штаны и сделал в пакет из плотной бумаги то, что полагается делать в уборной... Потом он привязал этот пакет к бечевке и, влезая на окно, громко заорал: «Держи коня!» Выждав для верности несколько минут, он кинул пакет, не целясь, внизу его схватили жадные руки, нитка оборвалась, и торжествующий Володька спрыгнул с окна.

— Спасибо, — кричали снизу надзиратели, еще не развернув пакет.

— Кушайте на здоровье! — хохотал Володька и мы вместе с ним.

Минуты через две со двора раздалась дикая ругань, матерщина: развернули...

— Ну, как? — Володька уже опять был на окне. — Понравилось? Еще хотите? Могу еще пакетик устроить, отборного!

Ругань надзирателей снизу была лучшим доказательством успеха.

Но с этого дня надзиратели уже обозлились, и охота за «конями» стала более серьезной и упорной: нам приходилось туго.

— Ну, я им заделаю! — бормотал Володя и плел очередного «коня».

Уже все носки были на исходе... А коня он плел непомерно толстого, крепкого — канатик, а не бечевка.

— Ты зачем это такой плетешь? — поинтересовался кто-то.

— Сейчас увидишь! — хмыкал Володя.

И мы увидели... В конец каната Володя вдел большие четыре крючка, наподобие рыболовных; он сделал их из найденных где-то гвоздей, и хорошо заточил концы. Около этих крючков он привязал небольшой пакетик, чтобы не подумали опять, что это кал, — и вечером после долгих вызовов и криков «держи коня!» — кинул, сознательно промахнувшись.

Внизу надзиратель торжествующе схватился за веревку, а Володя быстро начал тащить крепкий канатик вверх, и крючки впились в руки надзирателя: мы это поняли по крику боли, раздавшемуся за окном.

— Ну, как, конокрад! Будешь еще коней красть? — зло и радостно кричал Вовка, подтягивая веревку вверх. Надзиратель, попавший на крючки, истошно орал, кто-то во дворе матерился. Наконец, веревка ослабла, ее отрезали внизу.

Через час к нам в камеру вошел начальник тюрьмы с целой свитой офицеров и надзирателей.

— Вы что мои лучшие кадры калечите? — капитан был явно вне себя.

— А вы прекратите ненужный спор: мы раньше передавали продукты из камеры в камеру, и все было спокойно, — парировали мы.

— Я вам покажу, как мною командовать! Забрать его в карцер! — кричал он, показывая пальцем на Володю.

— Никто в карцер не пойдет. Если примените силу, то мы всей тюрьмой вам такое сделаем, что с вас погоны полетят! — кричали мы.

Капитан отступил. И со следующего дня мы свободно передавали табак и продукты из камеры в камеру, как будто и не было спора и ругани...

План побега тем временем становился реальней с каждым днем, так как мое знакомство и чисто человеческие отношения с надзирателем перешли в совершенно иную стадию. Однажды я заметил, что он взволнован и расстроен, спросил, в чем дело. Он замялся, но на следующий день нашел возможность рассказать мне, что его брат, служивший в Восточной Германии в каком-то советском учреждении, попытался перейти на Запад, был арестован, и теперь он не знает, что с ним... Ситуация была странная и неожиданная: если это провокация, как решил кое-кто у нас в камере, то все ясно: оперуполномоченный хочет нас дешево «купить», но если это всерьез... Я лично верил этому простому парню, чувствовавшему себя здесь не на месте. Глаза у него были честными, а глазам надо верить — это лучше любого паспорта. И я решил позондировать почву: в последующие дни я прямо говорил этому человеку, что нам тяжело здесь, что мы хотели бы сделать то, что пытался сделать его брат, но мы в тюрьме и ищем способа уйти отсюда. Парень слушал, не прерывая, а я давал ему время привыкнуть к подобным темам. Наконец, я прямо спросил его: знает ли он, как можно выйти из этой тюрьмы? Он ответил, что не знает. Это было хорошо: подосланный КГБ человек сказал бы, что знает. Разговоры эти велись месяца два, медленно, по нескольку слов в день, когда мы гуляли, и надзиратель этот стоял на стене прогулочных двориков. Наклонившись ко мне, он тихо говорил или слушал меня, а товарищи мои затевали в противоположном углу какой-нибудь громкий спор и делали вид, что они на нас не обращают внимания. Но настал день, когда эта и без того фантастическая история с вовлечением надзирателя в подготовку побега перешла всякие реальные границы: придя утром к нашей камере и подавая мне в «кормушку» валенки, парень прошептал: