Нина Никитина - Софья Толстая

Татьяны Львовны: стриженая голова; душевная тонкость и постоянно новые башмаки;

Ильи Львовича: тщательно скрыть от всех, что у него есть сердце, и делать вид, что убил 100 волков;

Марии Александровны (Кузминской): общая семья, построенная на началах грации и орошаемая слезами умиления;

m‑me Seuron: изящество;

Веры Александровны Кузминской: дядя Ляля (то есть Лев Николаевич);

Елены Сергеевны (племянницы Л. Н. Толстого. — Н. Н.): верховая езда и старый муж;

князя Урусова: расчет в крокет и забвение всего земного;

Лёли (сына): издавать газету «Новости»;

Маши: звуки гитарных струн;

Елизаветы Валерьяновны Оболенской (племянницы. — Я. Я): счастье всех и семейность вокруг;

идеалы малышей: напихиваться весь день всякой дрянью и изредка для разнообразия зареветь благим матом.

В этих Лёвочкиных записках, конечно, нетрудно было любому угадать их знаменитого автора. Уж очень они были проницательными и корректными одновременно.

Софье особенно нравилась его шутка «что от кого родится»: от Льва Николаевича: книжки и мужики у крыльца; от Татьяны Андреевны: кексы, пироги с вареньем, хорошенькие девочки и католические мальчики;

от князя Урусова: споры, приятности в обращении, гостинцы и мальчик Сережа;

от m‑me Seuron: des bonnes manieres, les verbes a copier et un beaugarson (хорошие манеры, списки глаголов и милый мальчик. — Я. Я);

от Татьяны Львовны: топот, плохая картина, наряды и веселье вперемежку с мрачностью;

от Маши Кузминской: всеобщее умиление, желание всем дать гостинцы;

от Маши Толстой и Веры Кузминской: огрызки яблок; от Веры: грубые, но всегда правдивые речи; от Маши: ласковые, но не всегда правдивые речи; от Лёли: остроумие, один заяц и один бекас; от Ильи: собачий лай, поросячий визг, много чертыханья и все‑таки много любезного людям.

А что же от мама? Да, от нее суета, обеды, завтраки, большие и малые дети, платья им на рост и бабы больные у крыльца.

Слушая подобные отзывы о себе и о родственниках, Софья приходила в восторг. А вот «Скорбный лист душевнобольных яснополянского госпиталя» не вызывал у нее подобных эмоций, а чем‑то даже настораживал. Под номером один значилась собственная характеристика автора, легко и так узнаваемого без всяких подписей:

«№ 1 (Лев Николаевич). Сангвинического свойства. Принадлежит к отделению мирных. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами Welt verbes serungswahn (мания исправления мира. — Я. Я). Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей словом. Признаки общие: недовольство всеми существующими порядками, осуждение всех, кроме себя, и раздражительная многоречивость, без обращения внимания на слушателей, частые переходы от злости и раздражительности к ненатуральной слезливой чувствительности. Признаки частные: занятия несвойственными и ненужными работами, чищение и шитье сапог, кошение травы и т. п. Лечение: полное равнодушие всех окружающих к его речам, занятия такого рода, которые бы поглощали силы больного».

«№ 2 (Софья Андреевна). Находится в отделении смирных, но временами должна быть отделяема. Больная одержима манией: retulantia toropigis maxima (величайшая необузданность (лат.). — Н. Н.). Пункт помешательства в том, что больной кажется, что все от нее всего требуют, и она никак не может успеть все сделать. Признаки: разрешение задач, которые не заданы; отвечание на вопросы прежде, чем они поставлены, оправдание себя в обвинениях, которые не деланы, и удовлетворение потребностей, которые не заявлены. Лечение: напряженная работа. Диета: разобщение с легкомысленными и светскими людьми. Хорошо тоже действуют в этом случае в умеренном приеме воды Кузькиной матери».

«№ 6 (Татьяна Андреевна Кузминская). Больная одержима манией, называемой mania demoniaca complicate (тяжелой манией одержимости бесом. — Н. Н.), встречающейся довольно редко и представляющей мало вероятности исцеления. Больная принадлежит к отделению опасных. Происхождение болезни: незаслуженный успех в молодости и привычка удовлетворенного тщеславия без нравственных основ жизни. Признаки болезни: страх перед мнимыми, личными чертями и особенное пристрастие к делам их, ко всякого рода искушениям: праздности, к роскоши, к злости. Забота о той жизни, которой нет, и равнодушие к той, которая есть. Больная чувствует себя постоянно в сетях дьявола, любит быть в его сетях и вместе с тем бояться его… Лечение двоякое: или совершенное предание себя дьяволу и делам его с тем, чтобы больная изведала горечь их, или совершенное отчуждение больной от дел дьявола. В первом случае хороши были бы раньше два больших приема компрометирующего кокетства, два миллиона денег, два месяца полной праздности и привлечение к мировому судье за оскорбление. Во втором случае: три или четыре ребенка с кормлением их, полная занятий жизнь и умственное развитие. Диета — в первом случае: трюфели и шампанское, платье все из кружев, три новых в день. И во втором — щи, каша, по воскресеньям сладкие ватрушки и платье одного цвета и покроя на всю жизнь».

Лёвочка сам прочел за вечерним чаем 22 августа 1884 года, вдень рождения Софьи, свой «Скорбный лист», не вызвав при этом ничьих обид. В общей сложности Софья насчитала 23 истории болезни, которые все были излечимы с помощью дружного смеха самих «пациентов» яснополянского «госпиталя», каждый из которых с нетерпением ждал следующего воскресенья, чтобы снова открыть «Почтовый ящик» и узнать, сколько было в обоих домах заколото цыплят, придушено кур, съедено баранов, привезено ростбифа и телят. Подобные заметки мужа казались Софье грубоватыми, так же как и «Расписание яснополянского дня»: 10–11 — кофе дома, 11–12 — чай на крокете, 12–13 — завтрак, 13–14 — опять чай на крокете, 14–15 — занятия, 15–17 — купание, 17–19 — обед, 19–20 — крокети катание налодке, 20–21 — маленький чай, 21–22 — большой чай, 22–23 — ужин, 23–10 утра — спанье. Расписание заканчивалось Лёвочкой почти с сарказмом: «А еще говорят, что мы мало работаем, да ведь так чахотку наживешь!» Софье гораздо больше нравились другие записки, в которых отражались красота, солнечность, беззаботность их летнего отдыха.

А муж теперь всех, кто жил эгоистичной жизнью, называл душевнобольными людьми, которых насчитывалось 99 из 100. Софье докучала его ворчливость, все более становящаяся похожей на стариковское брюзжание. Мужа все чаще раздражали посещавшие их дом молодые кавалеры, ухаживавшие за дочерью Таней, которая теперь была так далека от отца. Даже ее веселость уже не радовала его, а ведь еще не так давно он утверждал, что «веселье Богу приятно». Таня продолжала посещать Школу живописи, ваяния и зодчества, правда, очень часто пропускала занятия, к тому же ей следовало «жиру сбавить». Сын Сережа казался ему «невозможно тупым», с «кастрированным умом, как у матери». Умилялся он только Ильей, который как будто «прислушивался» к отцу, стал вместе с Лёлей «убирать свою комнату», таким образом хоть как‑то избавляясь от ненавистного отцу барства.