Нина Никитина - Софья Толстая

Последние роды Софьи были трудными. Она кричала целых два часа. Муж плакал, рыдал, чувствуя свою вину и возраст, ведь ему скоро исполнялось 60 лет, а ей было уже 43 года. Но Софья считала себя крепкой и здоровой, правда, немного нервной и утомленной предыдущими родами. Лёвочка сразу же принялся за свое: стал настаивать на том, чтобы она сама кормила ребенка, а дочь Таня просила взять в дом кормилицу. Мужниной точки зрения придерживался и доктор Покровский, и Софья была вынуждена покориться их уговорам, хотя очень страдала из‑за болей, вызванных огромными трещинами на сосках. Молока у нее было очень мало, и ребенок голодал. Не поэтому ли у нее возникла особая умиленная любовь к этому малышу, которого она мечтала назвать Юрием. Но ее сыновья предложили свой вариант, очень остроумный. Они сложили первые буквы своих имен, и вышла комбинация «СИЛАМ», с которой было сложно что‑то сделать. Потом решили сложить имена дочерей, и получилось «ТМА». Мальчишки визжали от радости, что победили своими силами «ТМУ». Поэтому настояли назвать брата Иваном. Имя пришлось всем по душе. Лёвочка впервые за все свое многолетнее отцовство взял младенца на руки, не дожидаясь шести недель, и сразу стал его жалеть и целовать. А Софья, видя эти нежности, думала о своем. Перед ней был все один и тот же «ЬаЬу», продолжавший длинную цепочку прежних братьев и сестер, а вовсе не новый младенец.

Софья переживала, что из‑за беременности не смогла присутствовать на венчании сына Ильи. Она радовалась, что Андрюша и Миша стали охотнее учиться, а Таня и Маша уже преподавали в школе для крестьянских детей, которых собралось аж 50 человек. Муж был в восторге от этой затеи. Ученики все делали сами: кололи дрова, топили печи, убирали школу. Андрей и Миша взрослели, и муж теперь приучал их к охоте, внушая им простую мужскую истину, что охота — надежный способ предохранения от онанизма. Эти отцовские постулаты они брали на заметку, а другие, например, церковные, по — своему переосмысляли. Андрей все больше и больше тяготел к православию, а брат Миша усвоил иную мораль и был абсолютно равнодушен к вере. Маша сдала все экзамены на звание домашней учительницы, чем была очень горда. Софья всегда стремилась к тому, чтобы ее дети выросли образованными людьми, а не никудышными «митрофанами». А Лёвочка старался воспитывать их по — мужски, прививал им добрые убеждения, хотел видеть своих сыновей не такими, какими они стали, а лучше, добрее. Софья же считала, что помехой всему хорошему в сыновьях был как раз их отец.

Сам же Лёвочка в это время активно проповедовал трезвость, вегетарианство, придумал даже согласие против пьянства, собирал подписи, вербовал народ, окружил себя кольцом последователей, среди которых были Буткевич, Озмидов, странный брат издателя Сытина, ненавистный Софье Фейнерман, который ничего лучшего не придумал, как наняться к яснополянскому мужику пастухом. Про себя она посмеивалась над всеми ими, подозревая, что они не догадывались о том, какие мысли сидят в голове их пастыря. Но еще больше Софья иронизировала над тем, что они были для Лёвочки всего лишь чудаковатыми типами, а не живыми конкретными людьми. Она серьезно расстраивалась только из‑за печеночной боли мужа. Он действительно сильно захворал и обратился к профессору Захарьину, который определил у него катар желчного пузыря и предписал строгую диету, исключавшую потребление мяса и масла. Доктор рекомендовал также есть часто, но понемногу и непременно пить четыре раза в день горячую воду «Эмс Кренхен», тепло одеваться и не курить. Теперь Софья следила за тем, чтобы муж неукоснительно исполнял эти предписания. Она была убеждена, что только благодаря ее просьбам и тому, что она была рядом, муж следовал советам врача и постепенно поправлялся. Но случались, конечно, и совсем иные обеды, огромные, с шампанским и с поэтическими посланиями Фета, ее большого поклонника. Поэт засыпал ее стихами: «Если радует утро тебя» или «Благовонная ночь, благодатная ночь». Вся его лирика была проникнута любовью к Женщине и потому требовала разгадок. Ведь он бежал от прямых смыслов в своих тропах, только намекал на загадочную любовь как на несбывшуюся мечту. Это возвышенное чувство помогало Софье отрываться от повседневной суеты, в том числе и от издательских проблем. Дело в том, что ее помощник, Колечка Ге, очень подвел ее, отказавшись заниматься подпиской и продажей сочинений мужа. Иными словами, он перебежал к Лёвочке и Черткову. Теперь он ходил с ее мужем пешком из Москвы в Ясную Поляну. Поэтому Софья была вынуждена обратиться за помощью к своему знакомому, профессору Гроту, с просьбой подыскать замену Ге. Профессор предложил Осипа Герасимова, своего диссертанта, который поселился во флигеле и стал заниматься книжными делами, но работником оказался никудышным. В нем не было никакой энергии, лишь одна усталость, вялость, нежелание трудиться. Но он был хорошим исполнителем, вел дела ровно и впоследствии даже стал помощником министра народного просвещения.

Вот таким воздухом дышал автор пока еще не написанной «Крейцеровой сонаты», сюжет которой подсказал ему актер В. Н. Андреев — Бурлак. Софья запомнила тот день, 20 июня 1887 года. Тогда актер случайно вспомнил о рассказе своего несчастного попутчика и соседа по купе, который, когда они вместе ехали в поезде, поведал ему грустную историю об измене жены. Спустя четыре месяца эта повесть уже была завершена Лёвочкой начерно. В ней он клеймил брак, представлявшийся ему исключительно как падение, а не служение Богу. По его мнению, даже браком невозможно было оправдать деторождение. А Софье так хотелось ему парировать: «О, моралист, не будь так строг». Но, кажется, этот критик — моралист был так глух, что не мог услышать иное мнение, противоречащее своему, означающему целомудренный союз между мужчиной и женщиной. Муж ссылался на жизнь американских сектантов, в которой он усмотрел идеальную модель брака. Так Лёвочка приближался к Богу, уходя от семьи, уверяя весь мир в том, что холостяк не должен жениться.

А как же тогда быть с его утверждением, что «все вопросы решаются только ночью»? Теперь он, кажется, не находил ни одного внятного опровержения этой максиме. У него также не было и серьезных метафизических обоснований своих новых антибрачных воззрений. Сейчас муж уже не признавал «магдалин» и смотрел на мир нерадостным взглядом скопца. В своих умозрительных рассуждениях он не позволял женщине — жене сворачивать ни вправо, ни влево. Особенно это касалось интимных отношений. По его мнению, жена не могла быть ни потехой, ни магдалиной, то есть никем. В этих мужниных призывах Софья слышала нечто комическое: предложение ходить не на ногах, а на руках. Как он не мог понять, что люди делятся не только по половому признаку, но и по возрастному. Она была убеждена, что не аскеза и не страх управляют людьми, а исключительно чувство прекрасного. Ведь Бог не сказал: «Счастливая супружеская пара», а произнес нечто другое, что «муж и жена плоть едина». Поэтому неверно считать, думала она, основой брака счастье. Счастье есть результат, а не условие брака. Именно поэтому Софья с таким упорством искала рецепт своего семейного счастья.