Нина Никитина - Софья Толстая

Теперь у постели больного дежурили двое врачей, местный Волков и ялтинский Альтшуллер, которые сменяли друг друга через ночь. Надежды на выздоровление больного больше не было. Лёвочка стонал и постоянно просил открыть окна. Врачи избегали Софью, не решаясь обнадежить ее. Им не хотелось врать ей и лукавить. Никто из них не брал денег. Кроме докторов дежурили все родные: Маша, Сережа, Саша и, конечно, Софья. А вновь прибывший в Гаспру Щуровский постоянно следил за сердцем больного. Наконец, все с облегчением вздохнули: «Кризис, кажется, миновал». Теперь по утрам больному можно было расчесывать гребнем волосы и умывать лицо. Лёвочка был совсем немощный. Его осторожно сажали в больничное кресло, подвозили к окну, чтобы он мог видеть море и больше не говорить: «Пора старинушке под холстинушку». Зато он уже снова читал сам книги, письма и газеты. Сам ел и пил.

Только — только Лёвочка оправился от тяжелой болезни, как в середине апреля захворал снова, теперь уже брюшным тифом, опять оказавшись на пороге смерти. Софья просто окаменела, услышав диагноз врачей. Как она будет жить без него? Вместе с мужем, казалось, умирает и она. Кто‑то из докторов говорил, что дела совсем плохи, другой уверял, что больной наверняка выкарабкается, а третий просто молчал. Физическая усталость совсем притупила горе Софьи. По ночам она сидела у постели своего мужа, дрожа от холода, но ни разу не сомкнула глаз и не позволила себе положить голову на подушку.

Слава богу, тиф миновал, но Лёвочка все еще лежал в постели и говорил, что ждал третьей болезни и смерти. Он пребывал в скверном настроении. А Софья молилась, и это, как всегда, ей помогало пережить это тяжелое время, которое было сравнимо с тем, что она испытала после смерти Ванечки.

Теперь ее беспокоило большое количество людей, занимавших все флигели. Каждый день за столом завтракали и обедали девятнадцать человек. Сама Софья не могла хозяйничать здесь, ведь она была не у себя дома. Прислуга же едва справлялась. Наконец‑то собрались все дети, многие были со своими женами или мужьями. Приехали еще близкие и родные: дядя Костя, Жули, Буланже. Забота о них занимала столько времени и сил, что, казалось, некогда жить. Тем не менее Софья не позволяла себе распускаться и плакать. Напротив, она хотела выглядеть бодрой, перестала беспрестанно расспрашивать докторов о состоянии мужа. Ответом ей был сам пациент, демонстрировавший свою потрясающую волю к жизни. Он шел на поправку. Силы же Софьи были совсем истощены. Она похудела и постарела на целых десять лет! Но она думала не об этом, а о том, где найти постоянного домашнего доктора для мужа, который должен быть человеком порядочным, приятным и любящим Льва Николаевича. Также она думала и о том, сколько это будет стоить — определила месячную плату доктору в 100 рублей.

В Гаспру приехал молодой врач Никитин, чтобы следить за здоровьем дорогого пациента. А Софья в это время отправилась в Москву по делам, доверив мужа Сереже, Мише, Коле Оболенскому и Саше. Лёвочка теперь уже ходил по комнатам, хоть и с палочкой. Через несколько дней вернувшись в Гаспру, она нашла мужа снова захворавшим, мучающимся инфлюэнцей и поносом. Пришлось снова уповать на небеса.

Наконец 25 июня 1902 года вся большая толстовская семья выехала из Гаспры с заболевшей Сашей, которую Сережа нес на руках до коляски и всю дорогу ухаживал то за сестрой, то за отцом. Их пришли провожать ялтинские доктора Альтшуллер и Елпатьевский. До Севастополя Толстые плыли на пароходе, где познакомились с А. И. Куприным. А потом уже добирались в специальном директорском вагоне начальника Московско- Курской железной дороги. Лёвочка благодарил Бога за болезнь, которая помогла ему многое понять, в том числе «верить батюшке отцу Амвросию, а не батюшке Альтшуллеру». Сама же Софья думала о том, что в словах мужа о спасении больного хорошей сиделкой, терпеливо кормящей его с ложечки, регулярно делавшей массажи, постоянно заботящейся о том, чтобы он поправился, — вся правда.

В Ясной Поляне жизнь снова вошла в прежнее русло. Лёвочка потихоньку выкарабкивался из болезни, даже пополнел, оказавшись в привычной среде, и опять начал писать. Горький был прав, когда говорил Софье в Гаспре, что «гений сильнее смерти».

Софья решила оставить в прошлом все суетные счеты, взаимные упреки и осуждения и больше никогда не нарушать крепость своих отношений с мужем ни одним движением пальца. Ей нравилось смотреть, как ее Лёвочка работает над «Хаджи Муратом», но безумно раздражала его легенда «Разрушение ада и восстановление его», переполненная упреками к Церкви. Когда Софья читала эту гнусную, злобную клевету на православную церковь, ей хотелось плакать. Тем не менее у такого взгляда были сторонники, например, даже в очень просвещенной Германии прошел суд над Лёвочкой за его ответ Синоду, так оскорбивший религиозные чувства саксонского гражданина Виггхорна, что он представил суду целый обвинительный акт против писателя. Однако лейпцигская судебная палата оправдала русского классика, посчитав его труды вполне понятными и устремленными на восстановление чистоты учения Христа. А в Париже в это же время художественный журнал «Express» объявил сбор средств на памятник мужу работы Паоло Трубецкого. Парижане ожидали увидеть на этом торжестве самого Толстого и были горды тем, что их город первым воздвиг памятник живому гению.

Невероятно быстро пролетала жизнь Софьи, наполненная повседневными заботами о внуках, о здоровье детей, о счетах и заказах, об издании сочинений мужа. Целыми днями она была занята, даже для любимой музыки не находила времени. Слава богу, жизнь протекала спокойно, дружно и хорошо. Но вскоре спокойствие внезапно было нарушено из‑за дочери Маши и ее мужа Коли, который всегда был ее «тенью».

После 1891 года Толстой не раз возвращался к мысли о передаче своих произведений народу. В 1895 году Софье стало известно, что он сделал какую‑то пространную запись в своем дневнике, в которой просил наследников отказаться в пользу общества от своих прав на издание его сочинений, даже тех, что были написаны им до 1881 года. Софья случайно узнала об этом от сына Ильи, а еще о том, что «чужая» ей дочь Маша вместе со своим Колей сделала три копии с этой завещательной записи, одну из которых она оставила у себя, другую отдала Черткову, а третью брату Сергею. Незадолго до отъезда в Гаспру Маша тайно подписала у больного отца свою копию. Софья была просто поражена услышанным. Она была уверена в своей правоте и считала идею Лёвочки о передаче издательских прав обществу нелепой и антисемейной. Софья любила свою семью и желала ей благополучия, поэтому не собиралась все передавать «обществу», а на самом деле богатым владельцам крупных издательств, таким как Цейтлин и Маркс. В свое время она наотрез отказала Цейтлину, предлагавшему ей один миллион рублей за монопольное право издавать сочинения мужа. Она убеждала Лёвочку забрать бумагу у Маши и отдать ей. В противном случае, грозилась Софья, если он умрет раньше нее, она ни за что не исполнит его желание и не откажется от своих прав на его сочинения, даже если бы считала это хорошим и справедливым решением. Муж был вынужден уступить и вручил ей эту злополучную бумагу. А Маша пришла в ярость, кричала вместе со своим Николаем, пугая тем, что обязательно обнародует после смерти отца его завещание, в котором тот просил, чтобы его сочинения не продавались, а его жена собирается торговать ими. Накричавшись и хлопнув дверью, Маша решила тотчас же покинуть Ясную Поляну, но Софья остановила дочь, помирилась с ней, и к общей радости родителей Маша осталась жить, как и прежде, во флигеле.