Георгий Иванов - Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне

Ладонь старика коснулась моего рта, как бы пытаясь его зажать. Вдруг весь воздух словно вспыхнул или превратился в раскаленное золото. «Тепловой луч», — пронеслось у меня в голове, и я потерял сознание.

Читатель, будь снисходителен, извини мою фантазию, легкомысленность которой примчала меня к берегу, более чем неожиданному. Верь, начиная писать, я руководствовался желаниями самыми пристойными. Следуя примеру многих великих и славных писателей — аббата Фора, знаменитого де Монтегю, неподражаемых Девена и господина Корейши, я развил в начале повествования корабль и выбросил героя на необитаемом острове, дабы сразу захватить внимание просвещенного читателя и заставить сильнее биться его чувствительное сердце. Но, ах, неопытный, я дал перу разбежаться и вышел из рамок классического повествования.

Встреча с известным тебе стариком разбила предложенный мною вначале ход повести, ибо сей последний неожиданно заговорил об Уэльсе, о спекуляции человеческими жизнями, пироксилине, тепловом луче вещах, о которых мне и упоминать было несколько странно при классическом начале моего рассказа, при избранном мною строгом слоге, чистейшим образцам которого пытался я подражать. Чем далее шло повествование, тем я более удалялся от первоначальной темы, наконец, увидел, что единственное окончание, возможное для моего рассказа, есть чистосердечное признание.

Да, дорогой читатель, я не англичанин, но француз и хотя имею маленькое состояние, однако не в акциях, а в билетах марсельского банка, оставленных мне моей благодетельницей — вдовой Суфле, скончавшейся на 67-м году жизни.

Она не была моей родственницей, но относилась, право, как мать к бедному автору этой истории; я свято чту ее память и презираю клеветников, намекающих на наши будто бы предосудительные отношения.

Морем я тоже не плавал, но не раз читал описания морских приключениях в книгах известного капитана Ривициуса — путешественника к Южному полюсу, так что мои сведения этого рода почерпнуты из источников весьма вероятных. Конечно, моему слабому воображению было бы не под силу самостоятельно создать портрет старца, великого грешника, очистившего себя многолетними испытаниями.

Нет! Мой старец лишь слабое подражание портрету почитаемого гражданина нашего города г. М., заблуждения которого были велики и тем более достойна удивления теперешняя его правильная жизнь. Само собой разумеется, он не участвовал в ужасах «ассоциации мудрых», но кто помнит крах Азиатского торгового банка, директором которого г. М. состоял, тому известна история с затеянным им синдикатом рабочих, пустившим по миру тысячи семейств, и тем не покажется нелепой моя аналогия.

В образе легкомысленного путешественника не ищи, читатель, черт автобиографических, ибо твои поиски увенчаются успехом и мне придется вдвое краснеть за свое легкомыслие.

Впрочем, — кажется — я извиняюсь! — Но ведь это глупо в конце концов. Друг мой, приложи руку к сердцу, прислушайся, оно еще не перестало учащенно стучать, взволнованное ужасами и прелестями моих описаний. Разве авторы таким слогом, как мой, извиняются перед читателями за доставленное ему наслаждение! А что я заключаю свое повествование несколько необычно — это пустяки. Просто в пылу вдохновения я забыл, что живу на земле, где все кончается и где самые фантастические приключения, как они ни увлекательны, должны же чем-нибудь разрешиться.

Ногу и обломанный конец широкополой шляпы севрскому пастушку еще можно было подклеить, но блюдце красного шлифованного стекла, разбитое на несколько частей, оставалось только выбросить вон. И откуда могла забраться в закрытую дверь кошка! Да чья она?..

Желтое вечернее солнце в два высоких окна озаряло большую комнату, сплошь уставленную старинными вещами. Хитро изогнутая цитра жеманно опиралась на пузатый палисандрового дерева комод. Поднос, пестро разрисованный птицами и цветами, висел над золоченым екатерининским креслом. Толстые пастушки и румяные пастушки улыбались отовсюду, а бронзовый купидон с величественных часов натягивал тетиву, целя прямо в грудь хозяина всего этого добра, Петра Алексеевича Волкова, стоящего посредине комнаты с растерянным и огорченным видом.

— Вот ведь беда, — бормотал он не то сам себе, не то обращаясь к своей старой служанке. Та хлопала только виновато глазами, время от времени сердито поглядывая на маленькую рыжую кошечку, находившуюся у нее под мышкой. Местопребывание это не казалось, по-видимому, кошке удобным, и виновница поломки пастушка и гибели блюдечка тщетно, но упорно старалась освободиться, мотая головой и цепляясь лапами о грубый передник. Наконец она жалобно и долго протянула: «мяу».

Расхаживавший и бормотавший: «Вот беда. Косые грани… Четыре звезды… Вензель императрицы… Вот беда», — Петр Алексеевич, услышав мяуканье, остановился.

Да выпусти ты ее, Мария, что же даром кошку мучить, блюдечко ведь ею не склеишь. А вот, если разузнаешь, чья она, скажи хозяевам, что разбита очень редкая вещь-уникум. Так и скажи: уникум.

— У-не-кум, — протянула старуха нараспев. — Слушаю, батюшка, беспременно скажу. Хозяева-то сыщутся, я уж расспрошу, что да чья. Вишь, она какая, с бантиком, уж не господская ли?

И шурша туфлями, старуха, вышла. «Мяу» еще раз жалобно донеслось из-за двери.

«Хромой антиквар», как звали его редкие любители, забиравшиеся в поисках старины и сюда, в самый конец Старого Невского, или попросту «колченогий»

прозвище, изобретенное александро-невскими торговками и мальчишками. — Петр Алексеевич был человек со странной судьбой.

Из зажиточной духовной семьи, он в молодости ничем не отличался от братьев и своих сверстников-семинаристов. Разве только побойчее был, да поострее на язык. Но на семнадцатом году, сходя в родном Ярославле с волжского парохода, он оступился и мимо сходней полетел прямо под колесо.

Хорошо еще, машина переставала работать и Петра Алексеевича не перемололо в кашу, а поломало только. Думали, не выживет, однако на шестой месяц, худой и бледный, тяжело волоча раздробленную) едва залеченную ногу, впервые вышел он на крыльцо. Был январь. Стоял легкий мороз. С церковного пригорка был виден город и Волга, где по солнечному сине-белому снегу тянулся длинный черный обоз. Заплакал Петруша, отвернулся и пошел в комнаты. С этого для пошли большие в нем перемены.

В семье Волковых все так и считали, что после несчастья помешался он в уме. «Неладное с ним творится, ох неладное, — жаловалась мать. — Прежде, бывало, парень — хоть куда. Сметливый, острый, теперь молчит все, книги старые читает, да с раскольниками, прости Господи, возится. Ох, не к добру это».