Георгий Иванов - Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне

Однако никакого худа с Петром Алексеевичем не приключилось. Действительно, он и с раскольниками водился, и книги старые читал, но все были лишь поиски того, что бы согрело и наполнило его искалеченную жизнь. Года через полтора познакомился он на ярмарке с заезжим из Москвы скупщиком старинных вещей. Познакомился и прозрел словно. С той поры собирание редкостей стало единственной его отрадой. Должно быть, способность к этому точно была в нем заложена. Скоро он стал настоящим специалистом, разбирал всякие марки и пошибы не хуже заправского коллекционера. После смерти отца перебрался Петр Алексеевич в Петроград и на оставленные ему пять-шесть тысяч открыл антикварную лавочку. Торговля шла неважно, но на пропитание хватало, и он был даже рад, когда нравившиеся ему вещи долго не уходили из его рук. Он любил старину, любил сидеть вечером в полукруглой, заставленной ветошью комнате, размышляя о прошлом, грустя, что вот ему уже сорок лет и на всю жизнь он калека. По часу и по два просиживал так Петр Алексеевич, особенно в долгие зимние вечера, наконец, вздыхая, вставал и, тяжело стуча больной ногой, подходил к кухонной двери:

— Маша, самоварчик!

— Ну, спасибо, что не сердитесь!

Застенчиво улыбаясь, Лизанька Воробьева, владелица злополучной кошки, извинялась так мило, что Петр Алексеевич даже растрогался. В конце концов, он стал уверять ее, что блюдечко разбито пустячное, что это Мария по глупости наболтала разного вздора о его ценности. (Старуха, разузнав, что кошка принадлежит вдове чиновника с девятнадцатилетней дочкой, живущей неподалеку, явилась к Воробьевым на кухню и, видно, постаралась.) Наконец Лизанька успокоилась. Повторив еще раз, — ну спасибо, спасибо вам, — она быстрым взглядом обвела всю комнату;

— Ах, какая у вас старина. Ах, какое чудное зеркало!

Когда через полчаса, показав Лизаньке весь свой музей, он ее, изумленную и улыбающуюся, проводил до двери, — Петр Алексеевич присел в свое, уже нисколько не антикварное, простое, старое-престарое кресло. И острая тоска защемила его сердце. Солнце все так же ясно падало в окна, так же улыбались глянцевитые пастушки, но ему казалось, что все потускнело, солнце скрылось, милые вещи опостылели вдруг.

— Ну, пустяки какие, — нарочно громко сказал он, вставая. — Не всем быть молодым. — И хотя Петру Алексеевичу не хотелось заниматься, он, пересилив себя, подсел к столу, развернул тяжелый гроссбух и принялся за какие-то подсчеты.

Лизанька, прощаясь, сказала новому знакомцу, что у них есть старинные прабабушкины еще вещи (картавя, она выговаривала пб-пб), и просила как-нибудь заглянуть к ним. На четвертый день Петр Алексеевич собрался к Воробьевым. Вещи оказались скучными, но приняли его ласково, старуха Воробьева ему понравилась. Понравился и жених Лизаньки, лесной студент, краснощекий, веселый и светлоглазый.

Одинокому, ему внове были семейный уют, разговоры о свадьбе, о хозяйстве, о будущей службе Лизанькиного жениха. Когда он прощался, старуха Анна Савельевна просила его бывать. Через неделю Петр Алексеевич опять, точно невзначай, зашел к Воробьевым. А через месяц стал он почти каждодневным гостем в зеленом одноэтажном домике Воробьевых. Казалось бы, что же тут худого — приятное знакомство, ничего более, но Петр Алексеевич и рад был, что приобрел его, и не рад. Сидеть в низенькой столовой за чаем с баранками или во дворике, покуривать с Юрием Николаевичем, женихом Лизаньки (в доме курить настрого воспрещалось) точно было приятно. Но зато Петр Алексеевич, когда оставался один, теперь остро и тоскливо ощущал свое одиночество. Раньше этого не было.

Раньше даже приятно было по вечерам грустно поразмышлять перед чаем о проходящей жизни и незадачливой судьбе. Теперь Петру Алексеевичу тошно было в своем одиночестве, не тешили его грустные мечты, а томили. В заставленной антикварным хламом каморке, заменявшей столовую, так недоставало молодых звонких голосов Лизаньки и Юрия Николаевича.

Лизанька была большая спорщица, любила затеять спор все равно о чем, и будь уже ты сам Соломон — ее не переспоришь. Ты — красное, она — белое. Ты — бритый, она стриженый. Жених ее тоже был не чужд этой русской привычки, хотя в спорах он был умереннее и справедливее куда. Все свои досуги они так и проводили: то спорили, то мирились, целовались и тут же спорили снова, хотя бы из-за счета поцелуев — Юрий Николаевич говорит тридцать, а Лизанька тридцать пять.

Был вечер. Старуха Воробьева накрывала чай на пестрой камчатной скатерти.

— Что же, детки, садитесь, — сказала она, наконец, — ждать некого, если Петр Алексеевич заглянет, так позже.

— Славный он, Петр Алексеевич, — неожиданно воскликнул студент.

Он сегодня отлично сдал зачет, был влюблен, чай дымился так аппетитно, все ему казалось славным, к тому же Волков был ему, действительно, симпатичен.

Лизанька ядовито улыбнулась.

— Он славный? Выживший из ума хромоногий хрыч, не понимаю, что в нем славного. Таскается каждый день неизвестно чего — песочница. Когда говорит — плюется, я всегда отворачиваюсь. Славный… Ты, Юрий, всегда чепуху скажешь.

Лизаньке немного стыдно было все это говорить. Лучше бы Юрий Николаевич бранил антиквара, — как горячо она бы его защищала. Но как же не поспорить, и потом — кто же услышит!

Она продолжала возражать жениху, сердито доказывая, что Петр Алексеевич глуп и несносен, что она его терпеть не может, не подозревая, что в прихожей, низко опустив голову, держась рукой за шибко бьющееся сердце, стоял и все слышал бедный хромой антиквар.

Зачем была не закрыта проклятая калитка! Зачем шум от мягких бархатных сапог не донесся в столовую и Лизанька не прекратила глупого разговора раньше, чем бедняга услышал его! Он постоял немного, усмехнулся и тихо побрел обратно.

Он сидел в своем старом кресле, слушал стук ветхих нордтоновских часов. Он не сердился на Лизаньку. Действительно, глупый, скучный, противный — она права. Горечь обиды прошла — смутное решение, принятое им еще там, в передней, теперь было ясно. Тяжело поднявшись, он подошел к киоту, достал маленький пузырек, медленно отвинтил металлическую крышку и, запрокинув голову, высыпал порошок себе в рот.

Когда услышавшая шум и звон разбитого стекла, испуганная (опять кошка забралась, — думала она) Мария вбежала в магазин, красное пламя керосиновой лампы тускло озарило труп хромого антиквара, лежащий на полу в обломках зеркала в фарфоровой раме, того самого, что понравилось Лизаньке при первом их знакомстве.

Лизанька, очень искренно плакавшая, не могла себе простить, что в самый вечер смерти Волкова она над ним насмехалась так несправедливо. Впрочем, слезы ее скоро высохли, и спорит она по-прежнему со всеми и обо всем. О Петре Алексеевиче в семье Воробьевых вспоминают довольно часто — все больше по случаю его шляпы, таинственно оказавшейся у них в передней. Между тем, все помнили, что, уходя в последний раз, он был в шляпе, разумеется.