Оуэн Мэтьюз - Антисоветский роман

Однажды днем мы гуляли в Экклестон-сквере. Мама разговаривала с другими мамашами, бабушка сидела на скамейке, а я, надев пластмассовый полицейский шлем и размахивая ковбойским револьвером, носился по всему парку, сам с собой играя в полицейских и воров. Потом незаметно подкрался к бабушке, выскочил из-за скамейки и набросил ей на запястья игрушечные наручники. Пока я возился с застежкой, она не двигалась и не прогоняла меня, но, подняв голову, я увидел, что она плачет. Я помчался к маме, она тут же подошла, и потом они долго сидели рядом, а я прятался в кустах. Когда мы возвращались домой, по лицу бабушки все еще текли слезы.

— Не расстраивайся, — успокаивала меня мама. — Бабушка плачет, потому что эти наручники напомнили ей то время, когда ее арестовали. Но было это давным-давно, и теперь уже все хорошо.

Большую часть своей жизни моя мама жила ради воображаемого будущего. Ей было всего три года, когда ее родителей посадили в тюрьму. С тех пор девочку растило советское государство, формируя в своих интересах ее сознание, если не душу. Светлое будущее совсем рядом, сразу за горизонтом, — убеждали детей ее поколения, но достичь его можно, только пролив кровь, как это делали ацтеки, и пожертвовав личными интересами ради великой общей цели. «Простые советские люди повсюду творят чудеса», — эту строчку из популярной песни 30-х годов часто и с горькой иронией цитировала моя мать, сталкиваясь с примерами бюрократической тупости или грубости. Однако идея, что человек способен преодолеть кажущиеся непреодолимыми препятствия, действительно оказала огромное влияние на формирование ее характера да и на всю жизнь.

Ее отец, Борис Бибиков, тоже верил в эту идею. Вдохновляя своим энтузиазмом и вселяя страх, он поднял тысячи мужчин и женщин на строительство гигантского завода, выросшего буквально из той земли, на которой он стоял. И его дочь, моя мама, тоже совершила чудо: вооруженная лишь своей непоколебимой верой, она восстала против всемогущей советской системы — и победила.

Мама никогда не казалась мне маленькой, хотя на самом деле она совсем невысокого роста, чуть больше полутора метров. Но при этом она натура сильная и волевая, а ее энергии хватило бы на десятерых. Мне часто приходилось видеть ее в слезах, но растерянной — никогда. Даже в минуты слабости она не утрачивает уверенности в себе. У нее нет времени на пустые размышления, на потакание своим слабостям, — что позволяет себе мое поколение, — хотя при всей ее железной самодисциплине она легко и охотно прощает недостатки других. С самого раннего детства мать внушала мне, что в жизни за все нужно бороться, что любая неудача — следствие слабой воли. Всю жизнь она предъявляла к себе повышенные требования и старалась соответствовать им. «Мы должны быть достойными веры в нас, мы должны бороться, — писала она отцу. — Мы не имеем права быть слабыми… Жизнь мгновенно сокрушит нас, и никто не услышит нашего крика о помощи».

И еще: она широко образованна и невероятно остроумна, правда, ярче всего эти ее качества проявляются в компании. Когда у нее за обедом собираются друзья, она с бескомпромиссной убежденностью высказывает свое мнение на прекрасном английском языке.

«Все в мире относительно, — с усмешкой говаривала она. — Один волос в тарелке с супом — слишком много, один волос на твоей голове — слишком мало». Или заявляла: «В русском языке потому так много безличных оборотов — „мне нужно“, „мне не хочется,“ — что русские как бы избегают ответственности за свои поступки. Грамматика отражает психологию! Психологию инфантильного общества!»

В разговоре она непринужденно переходит от Нуриева к Достоевскому, Карамзину или Блоку. По мере того как она стремительно, подобно лихому водителю, совершающему крутой разворот, меняет тему, ее презрительная усмешка и решительные отмашки рукой сменяются восторженными вздохами, а руки страстно прижимаются к груди. «Ха, Набоков!» — произносит она, поджав губы и подняв брови, тем самым давая понять, что считает его холодным, бессердечным, лишенным естественности, неисправимым позером. «Ах, Хармс!» — восклицает она, подняв вверх ладонь, что означает: вот человек, который отлично понимает русский абсурд, весь пафос и трагичность бытия. Как настоящий русский интеллигент она чувствует себя совершенно уверенно в пестром лабиринте родной литературы. Я всегда обожал маму, но в те моменты, когда вся компания восхищенно внимает ей, я испытываю особенную гордость.

Милан Кундера писал, что «борьба человека с властью — это борьба памяти с забвением». Для мамы эта мысль очень важна. Когда я был ребенком, она редко говорила со мной о своем детстве. Но став взрослым, я начал интересоваться ее прошлым, и мама отвечала на все мои вопросы подробным рассказом, голос ее звучал спокойно и ровно, без трагических ноток. Сейчас она вспоминает свою жизнь поразительно бесстрастно и объективно. В то же время ее беспокоит, как бы мое повествование не вышло слишком мрачным и угнетающим. «Пиши не только о плохом и мрачном, обязательно расскажи о благородных людях, — говорит мама. — Мне встречалось так много человеческого милосердия и доброты, столько замечательных, душевных людей!»

Еще один, последний штрих к портрету моей матери, прежде чем я начну рассказывать ее историю. Мы в гостях у нашего друга, турецкого писателя, в его доме на небольшом островке недалеко от Стамбула, на прохладной террасе, выходящей на Мраморное море. Маме 72 года, она сидит за пестрым от солнечных пятен накрытым столом, как всегда, боком к столу — из-за бедра, в детстве пораженного туберкулезом. Наш хозяин с его бронзовым загаром напоминает античного морского бога. Он разливает вино, придвигает нам блюдо с мидиями, которые сам собирал, и тарелки с изумительно вкусной едой, приготовленной его поваром.

Мама спокойна и находится в отличном расположении духа. Среди гостей — турецкая балерина, высокая, красивая, длинноногая женщина. Она и моя мать увлеченно беседуют о балете. Я сижу в конце стола и разговариваю с хозяином дома, как вдруг улавливаю, что в тоне моей матери появился новый оттенок. Ничего особенного, просто слегка изменилась интонация. Но мгновенно все смолкли и повернулись к ней, чтобы послушать.

Она рассказывает о Соликамске, куда ее эвакуировали в 1943 году и куда свозили потерявшихся во время войны детей. Учительница в переполненной сельской школе, где училась мама, принесла для своего класса поднос с кусочками простого черного хлеба. Несмотря на то, что ее ученики жестоко голодали, она попросила ребят оставить свою порцию для сирот из детского дома.

Мама рассказывает эту историю просто, без излишнего пафоса. На ее лице выражение, которое я могу описать только как горькую улыбку. Двумя пальцами она показывает нам размер тех жалких кусочков хлеба, и на глаза у нее навертываются слезы. Балерина тоже плачет и обнимает мать. И хотя я уже слышал эту историю, меня вновь поражает «обыкновенное чудо», совершившееся в человеческой судьбе: голодный ребенок из того военного зимнего класса — вот эта самая женщина, моя мама, сидит с нами за столом в этот жаркий полдень, будто она перенеслась по воздуху в нашу беззаботную сегодняшнюю жизнь из другого, далекого мира, где бушевала война и свирепствовал голод.