Глеб Благовещенский - Аттила

...Всё, что было кругом, не располагало к обыкновенным мыслям. Направо темнели холмы, которые, казалось, заслоняли собой что-то неведомое и страшное, налево всё небо над горизонтом было залито багровым заревом, и трудно было понять, был ли то где-нибудь пожар или же собиралась восходить луна. Даль была видна, как и днем, но уж ее нежная лиловая окраска, затушеванная вечерней мглой, пропала, и вся степь пряталась во мгле...

В июльские вечера и ночи уже не кричат перепела и коростели, не поют в лесных балочках соловьи, не пахнет цветами, но степь всё еще прекрасна и полна жизни. Едва зайдет солнце и землю окутает мгла, как дневная тоска забыта, всё прощено, и степь легко вздыхает широкою грудью. Как будто от того, что траве не видно в потемках своей старости, в ней поднимается веселая, молодая трескотня, какой не бывает днем; треск, подсвистыванье, царапанье, степные басы, тенора и дисканты – всё мешается в непрерывный, монотонный гул, под который хорошо вспоминать и грустить. Однообразная трескотня убаюкивает, как колыбельная песня; едешь и чувствуешь, что засыпаешь, но вот откуда-то доносится отрывистый, тревожный крик неуснувшей птицы, или раздается неопределенный звук, похожий на чей-то голос, вроде удивленного „а-а!“, и дремота опускает веки. А то, бывало, едешь мимо балочки, где есть кусты, и слышишь, как птица, которую степняки зовут сплюком, кому-то кричит: „Сплю!сплю!сплю!“, а другая хохочет или заливается истерическим плачем – это сова. Для кого они кричат и кто их слушает на этой равнине, бог их знает, но в крике их много грусти и жалобы... Пахнет сеном, высушенной травой и запоздалыми цветами, но запах густ, сладко-приторен и нежен.

Сквозь мглу видно всё, но трудно разобрать цвет и очертания предметов. Всё представляется не тем, что оно есть. Едешь и вдруг видишь, впереди у самой дороги стоит силуэт, похожий на монаха; он не шевелится, ждет и что-то держит в руках... Не разбойник ли это? Фигура приближается, растет, вот она поравнялась с бричкой, и вы видите, что это не человек, а одинокий куст или большой камень. Такие неподвижные, кого-то поджидающие фигуры стоят на холмах, прячутся за курганами, выглядывают из бурьяна, и все они походят на людей и внушают подозрение.

А когда восходит луна, ночь становится бледной и томной. Мглы как не бывало. Воздух прозрачен, свеж и тепел, всюду хорошо видно и даже можно различить у дороги отдельные стебли бурьяна. На далекое пространство видны черепа и камни. Подозрительные фигуры, похожие на монахов, на светлом фоне ночи кажутся чернее и смотрят угрюмее. Чаще и чаще среди монотонной трескотни, тревожа неподвижный воздух, раздается чье-то удивленное „а-а!“ и слышится крик неуснувшей или бредящей птицы. Широкие тени ходят по равнине, как облака по небу, а в непонятной дали, если долго всматриваться в нее, высятся и громоздятся друг на друга туманные, причудливые образы... Немножко жутко. Авзглянешь на бледно-зеленое, усыпанное звездами небо, на котором ни облачка, ни пятна, и поймешь, почему теплый воздух недвижим, почему природа настороже и боится шевельнуться: ей жутко и жаль утерять хоть одно мгновение жизни. О необъятной глубине и безграничности неба можно судить только на море да в степи ночью, когда светит луна. Оно страшно, красиво и ласково, глядит томно и манит к себе, а от ласки его кружится голова.

Едешь час-другой... Попадается на пути молчаливый старик-курган или каменная баба, поставленная бог ведает кем и когда, бесшумно пролетит над землею ночная птица, и мало-помалу на память приходят степные легенды, рассказы встречных, сказки няньки-степнячки и всё то, что сам сумел увидеть и постичь душою. Итогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в глубоком небе, в лунном свете, в полете ночной птицы, во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа дает отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей. Ив торжестве красоты, в излишке счастья чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознает, что она одинока, что богатство ее и вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому не нужные, и сквозь радостный гул слышишь ее тоскливый, безнадежный призыв: певца! певца!».

Поразительное описание, не правда ли?

Можно представить себе, как влияла степь на формирование характера гуннов, откуда взялись суровый нрав, железная воля, изощренное умение преодолевать жизненные препятствия...

Кроме того, становится понятно, почему в итоге гуннам пришлось сняться с насиженных мест.

Недостаток продовольствия, отсутствие должного комфорта – все это и многое другое требовало наличия реальной базы.

У гуннов ее не было.

Поэтому ее требовалось завоевать.

В этом уже была разница между гуннами и прочими народами, обитавшими в более цивилизованных областях. Те просто жили, а гуннам грозила смерть. Именно поэтому решительность гуннов была беспредельна.

Первыми жертвами гуннов стали аланы.

Как пишет Аммиан Марцеллин: «...Гунны, пройдя через земли аланов, которые граничат с гревтунгами и обычно называются танаитами, произвели у них страшное истребление и опустошение, а с уцелевшими заключили союз и присоединили их к себе. При их содействии они смело прорвались внезапным нападением в обширные и плодородные земли Эрменриха, весьма воинственного царя, которого страшились соседние народы, из-за его многочисленных и разнообразных военных подвигов».

Царство Эрменриха (Эрманариха) не представляло собой монолита, будучи раздробленным. Границы его между тем простирались от Черного до Балтийского моря. И вот теперь Эрменриху предстояло дать отпор гуннским ордам, которые возглавлял Баламбер, первый из гуннских вождей, вошедших в историю. Именно Баламбер был тем, на кого впоследствии равнялся сам Аттила.

Согласно «Истории» Марцеллина:

«...пораженный силой этой внезапной бури, Эрменрих в течение долгого времени старался дать им решительный отпор и отбиться от них; но так как молва все более усиливала ужас надвинувшихся бедствий, то он положил конец страху перед великими опасностями добровольной смертью».

Надо заметить, что к тому моменту от некогда грозного владыки остготов осталась, пожалуй, лишь его репутация. К тому же он был весьма стар годами. В то время как раз случилось происшествие, которое прямо затронуло Эрменриха. Ходили слухи, что он был вероломно предан одним из собственных вассалов. Тот успел сбежать, однако не успел захватить с собой супругу. Эрменрих, разъяренный изменой вассала, приказал предать Сунильду (таково было имя жены изменника) жестокой казни. Тело несчастной на глазах толпы народа было разорвано пополам лошадями. За гибель невинной Сунильды вознамерились отомстить двое ее братьев. Они хотели убить Эрменриха, но юркому старику удалось спастись. Впрочем, братья серьезно его ранили. Последствия этого ранения оказались катастрофическими для предводителя остготов. Он словно разом постарел на двадцать лет и влачил жалкое существование, почти не покидая одра болезни. Сообщение о нашествии рати гуннов до такой степени потрясло его, что он предпочел свести счеты с жизнью. Естественно, войска остготов, уже зная о смерти Эрменриха, были психически надломлены и совершенно не настроены не то что на победу, но даже на мало-мальски серьезное противостояние.