Александр Лебедев - Честь: Духовная судьба и жизненная участь Ивана Дмитриевича Якушкина

Но тут надо учесть то немаловажное обстоятельство, что «тема просвещения» отнюдь не сводилась для декабристов вообще к теме борьбы за великое наследие французских просветителей. Не для библиотечных полок отвоевывали декабристы себе Вольтера и Руссо — для дела. А вот о сути «дела» их мнения расходились в разных направлениях и очень далеко. Тут вновь возникал некий важный, узел разнонаправленных устремлений, вновь общественная мысль оказывалась на перекрестке, как былинный богатырь, мучительно раздумывавший, по которой же дороге ему идти и что терять — голову, без которой, в частности, и не увидишь, не узнаешь, куда пошел, или коня, без которого далеко не уедешь.

Мало сказать, что Якушкин побывал на этом перекрестке. Он нашел-таки свой выход из этой фатальной коллизии. Более того, эта коллизия как бы сфокусировалась в Якушкине, его внутренней судьбе и жизненной участи.

Уже было известно: за Руссо — Робеспьер, за Робеспьером — Наполеон. Наполеон угрожал России. Был разбит…

«У Байрона есть описание ночной битвы; кровавые подробности ее скрыты темнотою; при рассвете, когда битва давно кончена, видны ее остатки, клинок, окровавленная одежда. Вот этот-то рассвет наставал теперь в душе, он осветил страшное опустошение… После таких потрясений живой человек не остается по-старому. Душа его становится или еще религиознее… или он становится еще трезвее…

Что лучше? Мудрено сказать.

Одно ведет к блаженству безумия.

Другое — к несчастию знания.

Выбирайте сами. Одно чрезвычайно прочно, потому что отнимает все. Другое ничем не обеспечено, зато много дает. Я избираю знание… Что проповедовали первые христиане и что поняла толпа?.. Толпа приняла все связующее совесть и ничего освобождающее человека. Так впоследствии она поняла революцию только кровавой расправой, гильотиной, местью… к слову «братство» приклеили слово «смерть». «Братство или смерть!» сделалось каким-то «Кошелек или жизнь» — террористов… Нам непростительно увлекаться, думать, что достаточно возвестить римскому миру евангелие, чтоб сделать из него демократическую и социальную республику, как это думали красные апостолы».

«Тридцать лет протекло с начала французской революции. Ужасы ее, причины их, последствия, деспотизм Наполеона, порабощение народов были предметом внимания мыслящих людей. Подобные события при сходных обстоятельствах могли повториться во всякой другой стране. Язва крепостного состояния крестьян располагает Россию к большим бедствиям в случае внутренних беспокойств, как был тому пример во время Пугачева, нежели всякое другое европейское государство. Развитие промышленной образованности, не соединенное с развитием нравственного в той же степени просвещения, могло заставить крепостных с нетерпением сносить свое состояние, тем более, что слухи о желании государя дать свободу крестьянам должны были представить помещиков как единственное препятствие к получению ее. Поставить Россию на ту степень просвещения, на которую она имела право по политическому своему положению в европейском мире, и охранить ее от бедствий, могущих ее постигнуть при крутом перевороте, которое никакое правительство ни предвидеть, ни остановить не в состоянии и который может быть последствием одного только несовершенства финансовой системы, в то время, когда потребности государства увеличились, — вот цель, которая представлялась обществу».

«…Князь Сергей Петрович был не просто ветераном движения, но одним из его основателей и идеологов. Он не отходил от тайных обществ все девять лет их существования. В канун восстания немалую роль играло и то, что Трубецкой был боевым офицером, участником многих сражений, кавалером русских и иностранных орденов. С Бородина и заграничных походов он пользовался репутацией человека хладнокровной и осмотрительной храбрости.

Этот очень высокий полковник (около двух метров росту), с горбоносым лицом (мать — урожденная княжна Грузинская), на всех, кто его близко знал, производил впечатление спокойной надежности.

Розен впоследствии писал о нем: «…я жил с ним вместе под одною крышею шесть лет в Читинском остроге и в Петровской тюрьме за Байкалом. Товарищи знали его давно и много лет до рокового дня; все согласятся, что он был всегда муж правдивый, честный, весьма образованный, способный, на которого можно было положиться»… Ни один из руководителей Северного общества не вел на допросах столь сложной игры, как диктатор… Робкий, колеблющийся, старающийся уклониться от деятельности перед восстанием диктатор есть прежде всего создание самого Трубецкого… На самом же деле… все его качества остались при нем и утром 14 декабря. Но страшно и, на его взгляд, непоправимо изменилась ситуация… Трубецкой сказал лишь то, что соответствовало облику «антидиктатора», который он выстраивал»…

«При свидании с Пестелем… речь зашла и о Наполеоне, Пестель воскликнул: «Вот истинно великий человек! По моему мнению, если уж иметь над собою деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарования!» и проч. Поняв, куда это все клонится, я сказал: «сохрани нас Бог от Наполеона! Да впрочем этого и опасаться нечего. В наше время даже и честолюбец, если он только благоразумен, пожелает лучше быть Вашингтоном, нежели Наполеоном». «Разумеется, отвечал Пестель, я только хотел сказать, что не должно опасаться честолюбивых замыслов, что если бы кто и воспользовался нашим переворотом, то ему и должно быть вторым Наполеоном: и в таком случае мы все останемся не в проигрыше».

«Вот тут перед нами отчетливо два крыла движения, правое и левое. Не в том суть, что одни хотели конституции, другие республики. Разница шла глубже. Политическая цель определяла всю тактику. Вы вчитайтесь, как представлял себе ход восстания Трубецкой… Где вы это слышали, что надо избегать «буйства» и «разброда» (читай: массового революционного движения); что надо подлаживаться к буржуазии, а главное, что не надо опережать событий, выжидая всего от «обстоятельств»? Как это последнее называется — идти за обстоятельствами, за событиями, в создании которых вы никакого участия не принимали? Это называется, вы помните, хвостизм , — а проповедовали всю эту философию наши меньшевики … Среди гвардейского офицерства 1820-х гг. вдруг перед нами оказываются две тактики, столь близкие и столь знакомые — тактика решительного наступления и тактика трусливого «выжидания событий». Стратегия революции, оказывается, всегда одинакова, и все соглашатели похожи друг на друга, как две капли воды… Трубецкой, повидавшись с Пестелем, «заключил… что он человек вредный, и что не должно допускать его усилиться, но стараться всевозможно его ослабить» (!)… Но что Трубецкой — его репутация давно сделана. Возьмите Рылеева… его первое показание — первое, как он только что был арестован… Вы там прочтете: «Страшась, чтобы подобные же люди не затеяли чего-нибудь подобного на юге, я долгом совести и честного гражданина почитаю объявить, что около Киева в полках существует общество…» И первая же картечь, посыпавшаяся на колебавшиеся полки, — а колебалась даже конная гвардия, атаковавшая каре весьма вяло, — оставила бы Николая на площади с одним Преображенским батальоном: да вопрос, остался ли бы еще и этот последний. Но это значило начать междоусобную войну… Николай не побоялся этого — и при относительном равенстве сил победил… И, казалось, навеки была осуждена его тактика, что не мешало ей воскресать при аналогичных обстоятельствах в течение целого столетия. Палить или не палить? Тут весь спор «Великоросса» и «Молодой России», народовольцев и чернопередельцев, большевиков и меньшевиков… Нереволюционная революция… И этой нереволюционной революцией объясняется самая тяжелая черта всего дела — то, что началось после крушения. О «геройском поведении» декабристов, как массы, смешно говорить… Откровенны, в конце концов, были почти все, — и мне очень приятно закончить эту печальную повесть примером, показывающим, что все-таки не совсем все — и что немногих настоящих революционеров не так-то легко было сломить и пыткой. «При высочайшем вашего императорского величества повелении ко мне присланный Якушкин для содержания, как злодея, во вверенной мне крепости, мною принят и по заковании его в ножные и ручные железа посажен в Алексеевском равелине в арестантский покой № 1… Комендант генерал-адъютант Сукин…» Это было 14 января. Просидев, «как злодей», месяц, Якушкин 13 февраля показывал: «Лица, принадлежавшие вместе со мной к тайному обществу, известны мне единственно потому, что я дал им уверение хранить имена их в тайне. Доверенность их ко мне обратить во зло, дабы сим уменьшить ответственность мою перед законом, почитаю я нарушением обязанности, совестью моей на меня возложенной»…