Дневник библиотекаря Хильдегарт

Холодея от страха и недоумения, я развернула его. Это было удостоверение одной нашей пожилой сотрудницы.

И тогда я поняла, что надела её шубу.

Шуба эта, кстати, почти ничем не напоминала мою – разве что общим силуэтом. Даже размер был не мой.

Всю последующую неделю надо мной потешался весь отдел. Вся библиотека. Вся округа.

Но всё это было ничто и сущие пустяки по сравнению с выражением лица статуи Святого Бернара, когда я в ближайшее воскресенье пришла в церковь.

В мае на Острове Женщин нежно зеленеют жасминные кусты, идёт снег и дует ветер, и бабки, как всегда, собираются по вечерам на лавочке у колодца и, закутавшись в клетчатые пахучие платки и приняв по рюмочке для сугрева, поют звонкими дребезжащими голосами про молодого казака и плачущую деву, которой цыганка нагадала смерть в самый день её свадьбы, и напрасно жених утешал её и строил через реку невиданный мост на тысячу вёрст, - всё равно изначально всем было ясно, как пить дать, что это напрасные хлопоты, и мост непременно рухнет, как только на него ступит свадебный кортеж, но упадёт в воду одна только невеста, и упадёт сразу так глубоко и фатально, что спасти её уже никто не сможет – даже и не попытается. И это будет так обидно, и грустно, и глупо, что с этим невозможно было бы смириться, если бы не прозрачный, снежный майский вечер, с облаками, с расплывчатой луной, с яркой зеленью и хрупким морозным воздухом, звенящим, как льдинка, от пронзительных старушечьих рулад.

— Нет, правда, столько гостей было… и жених тоже молодой и сильный. Почему же они не спасли деву? Ведь не сразу же она захлебнулась, наверное… даже если вместе с каретой рухнула? И вообще – что это за мост такой, который под первой же каретой обрушился? Фига ли его этот казак принял, с такими-то недоделками?

— И-и-и, милая моя, - смеётся бабка Дуня, вытирая концом платка слюну с подбородка, - ты что ж думаешь – так просто всё? Цыганка нагадала, и всё оно так прямо-те и сбылось! Да мало ли чё цыгане набрешут! Тут не в цыганке ж дело и не в мосте.

— Интересно. А в чём же?

— В чём, в чём… Вот в том. Думаешь, она просто так в реку упала, невеста-то? Её ж водяной уташшил – вон оно как было!

— Какой водяной, баба Дуня?

— Какой-какой… Известно, какой. Под водой который живёт – вот какой. Она ж ему раньше была полюбовницей, дева-то… А потом от него, значится, ушла.. сбежала, то исть. А он сказал: всё равно, мол, тебя так не оставлю, подожду, как ты замуж будешь выходить… поедешь через реку-то, и вот тут-то я тебя, голубка, и уташшу. А она знала, что так оно и будет, вот и плакала. Боялась, стало-ть… не хотела назад, к водяному царю, хотела за казака замуж. Ан не вышло по её, а вышло, как водяной сказал.

— А почему в песне про это нет?

— Ишь ты, почему… А я почём знаю, почему? Нет – стало-ть, и нет. А что ж, ты думаешь, она стала бы жаниху-то признаваться в том, что до свадьбы с водяным жила? Да нипочём был она не призналась! Вот и выдумала всё про цыганку. А никакой цыганки-то, может, и не было вовсе!

— Значит, водяной её утащил и погубил? Так, что ли?

— Ну уж.. сразу и погубил. Не погубил, девонька, а оставил себе в полюбовницах. Да только тот казак энтого не стерпел. Не мог он, стало-ть, такого позволить. Пошёл на берег реки, взял гусли и заиграл…

— Баб Дунь! Ну, где это видано, чтоб казаки на гуслях играли?

— А чего ж тут невиданного-то? Пришёл и заиграл. Так, девонька моя, заиграл, что всю реку взбаламутил. Все, кто жил, стало-ть, в реке-то, на дне том самом, как пошли все плясать! Плясали, плясали, пока совсем из сил не выбились…

— Баб Дунь! Это ж не та история! Это же про Садко!

— Какой-такой Садко? Никакой не Садко! Ты слушай, что я тебе говорю! Выбились, стало-ть из сил, а казак знай играет, не останавливается. Ну, тогда водяной-то вышел из воды и говорит: забирай свою девку и иди отсюда, и отвяжись ты, пожалуйста, от нас за ради Христа…

— Ну, баб Дунь… Ну, вы даёте! Это что же – вы сами всё это придумали, или как?

— Чегой-то сама-то? – Бабка Дуня хмурит белёсые брови, ярко выделяющиеся на чёрном лице, потом вздыхает и усмехается. – Как было, всё так и рассказала. А ты как думала?

— Да почём вы знаете, что именно так и было?

— Стало-ть, знаю! А ты, милая моя, не знаешь, так не спорь! Нако-вон, лучше пряничка возьми, укуси кусочек.

— Эх, какой пряник, баба Дунь! Обливной, печатный. С русалкой.

— Да какая ж энто русалка? Русалка – энто ж утопленница, она не с хвостом, а с ногами, как положено. А энто фараонка. Сама, что ль, не видишь?

Сбитая с толку всей этой сложной подводной мифологией, я молча жую пряник с белой, облитой глазурью фараонкой и смотрю на снежные хлопья, которые падают на зелёные листья и тотчас повисают на них крупными дрожащими каплями. А потом я иду к себе через речку, и снизу, из-под воды, на меня смотрит, не мигая, водяной и, видя моё замешательство, гогочет, пуская пузыри: проходи, проходи, старая курица! не бойся, кому ты нужна? А потом, уже где-то через полгода, я нахожу-таки историю про казака и деву в баба-дунином варианте. Нахожу я её, между прочим, в сборнике скандинавских баллад. Только там водяной оказался ещё круче, потому что собрал у себя под водой аж целый гарем:

Педер однажды на юге был,

Юную девушку он полюбил.

«Кого вспоминаешь поздней порой,

Мать с отцом или брата с сестрой?»

«Я вспоминаю поздней порой

Не мать с отцом и не брата с сестрой».

«О том ли грустишь, что дорога длинна

Или коротки стремена?»

«Грущу не о том, что дорога длинна

И не коротки стремена».

«Грустишь, что мало в девицах жила,

И будет корона тебе тяжела?»

«Не так уж я мало в девицах жила,

Корона не будет мне тяжела.

Мне грустно, грустно, я слезы лью,

Я знаю горькую участь мою.

Поедем мы через мост без перил,

Он двух сестер моих погубил.

Теперь и я несчастья жду,

Я в бурный поток с моста упаду».

«Я мост для тебя расширить готов,

Срублю хоть десять тысяч стволов.

Чтоб крепость придать его быкам,

Хоть десять тысяч марок отдам.

Поедут слуги, смелы и сильны,

По десять с каждой стороны».

Мелькнул олень, чуть въехали в лес,

И все помчались наперерез.

Осталась девушка одна,

На мост поехала она.

Упал из подковы гвоздь золотой,

И девушку подхватил водяной.

Педер позвал своих верных слуг:

«Где моя арфа, испытанный друг?»

Так он играл в этот страшный час,

Что птицы на ветках пустились в пляс,

С древнего дуба сошла кора,

Дети выбежали со двора,

Вода забурлила, хлынул потоп,

Глаза водяного полезли на лоб.

«Педер, Педер, уймись, не играй,

Добром невесту свою забирай».

«Ступай за невестой моей на дно

Да двух сестер прихвати заодно».