Дневник библиотекаря Хильдегарт

А мне – чего делать? Я села и сижу. Сижу, как дура, вся мокрая насквозь, и не знаю, чем это всё кончится. Смотрю – он выходит. И тащит с собой таз, ведро с водой и тряпку. Классно, да? Я чего угодно ожидала, но не этого. Поставил передо мной тазик, ведро тоже рядышком пристроил и тряпку так, знаешь, с чувством на пол шваркнул, рядом с моей лужей. И смотри на меня. Рожа ехи-идная такая. Я думаю: ну, ладно. Сейчас я тебе покажу, что наши просто так, без боя, не сдаются. Беру эту тряпку, отжимаю и начинаю собирать воду с пола. А я, между прочим, когда уборщицей в аптеке работала, я там лучше всех убиралась… потому что это так только кажется, что это просто – грязь с пола убрать, - а на самом деле тут же, как и в любом ремесле, свои секреты. Опыт нужен и мастерство. Короче, я ему так пол вытерла за два захода, что всё кругом просто засияло, как картинка. Он на всё это посмотрел, посмотрел, потом говорит мне: руки! И показывает, что я должна их вытянуть. Я думаю: блин, псих какой-то, наручники, что ли, на меня будет надевать? Вытянула руки, а он показывает: не так, мол, а над тазом. Зачерпнул какой-то кружкой чистой воды из ведра и мне на руки полил. Потом опять говорит: сиди! И опять уходит в подсобку. Вышел, выволок оттуда чайник.. не электрический, а такой простецкий, эмалированный, с носиком… кружку притащил, пирожков каких-то… и велит мне всё это выпить и съесть. Я глотнула – мамочки! Не знаю, чего он туда намешал, в этот чай, но пробирало это до самых костей, не хуже коньяка… так сразу, знаешь, глаза на лоб, нёбо горит, дыхания нет, а внутри сплошное пекло. Очень сильная штука. Жалко, я не спросила, что это была за фигня. Но не чай, однозначно… отвар какой-то. И пирожки! Знаешь, венские пирожные хвалёные по сравнению с пражскими пирожками – это, оказалось, тьфу, промокашка с кремом! Главное, я потом искала в кондитерских такие пирожки. Но фиг. Может, это они специально при церкви где-то пекут? В общем, сожрала я это всё в один момент. Стала благодарить. А он мне опять говорит: сиди! И в третий раз ушёл. А я опять сижу, жду. Но уже зубами не клацаю. Он выходит, выносит мне громаднейший свитер, шерстяной, домашней вязки. Я не знаю, на кого это свитер вязали – на Гаргантюа? Ты даже представить себе не можешь, каких он был размеров! Я, когда в него влезла, он мне оказался до пят, я ничуть не преувеличиваю! Такой видок был.. можешь себе представить. И ещё он мне дал сапоги.. правда, слава Богу, маленькие, хоть и стоптанные… и зонтик ещё. Я говорю: не надо зонтик, дождик-то кончился. А он только кулаком мне погрозил… ну, я и спорить не стала. Так и пошла к себе в этих сапогах, с зонтиком и в свитере до пяток. Пока дошла – согрелась окончательно… свитер хороший оказался, просто как шуба, даже теплее. В гостинице ещё водочки хлопнула – и не заболела, представляешь!

Ну, вот. На следующий день – воскресенье. И у нас с Мариной билеты на какой-то обалденный джазовый концерт. Я ей говорю: знаешь, иди без меня, а? Она говорит: да ты что? Когда мы ещё на такой концерт попадём? Да ещё, типа, почти бесплатно? Я говорю: нет, знаешь, я не могу, у меня дела. Не обижайся. Но она, конечно, обиделась немножко… хотя потом ничего… Подцепила быстренько мужика какого-то и повела его вместо меня на концерт. А я забрала свитер, сапоги, зонтик и пошла искать ту самую церковь. Еле нашла, представляешь? Захожу – а там светло так, нежно всё как-то… хор поёт, как в ангельском саду… и статуи такие хорошие… грубоватые и простые какие-то, с такими лицами, знаешь… как бы угловатыми чуть-чуть и застенчивыми. И народу полным-полно, а всё равно тихо. И хорошо так – я тебе передать не могу! Я даже молилась. Нет, правда, честное слово… И пол такой чистый был.. я с такой гордостью на него смотрела – очень было приятно. А потом, после службы, стала искать того священника, но не нашла. Передала всё это какому-то другому священнику, незнакомому. Попробовала объяснить, что это и откуда, а он так только засмеялся, закивал, рукой махнул и всё забрал.

А того, первого священника, который меня пол заставил мыть, я всё-таки ещё один раз видела. И знаешь, где? Около могилы одного российского солдата. Там, в старом городе, может, ты видела? – могила такая, её экскурсоводы всегда показывают. Там наш солдат лежит, который, когда умирал от ран, просил, чтобы его похоронили прямо в городе. Чтобы он лежал там и слушал, как колокола звонят. И его так и похоронили, как он просил. Так вот – я видела этого священника у его могилы. Не знаю, что он там делал. Просто стоял рядом и молчал.

Брат Бертольд смолоду был серьёзен и благочестив и имел склонность к долгим молитвенным бдениям и уединённым размышлениям. Однажды он пришёл к своему настоятелю и попросил, чтобы тот благословил его покинуть обитель и жить жизнью отшельника.

— Любезный мой сын, отшельническая жизнь трудна и полна искусов и тягот. Что подвигло тебя к такому решению? – сказал ему настоятель.

— Ах, отец мой, - ответил брат Бертольд, - я чувствую, что здесь, в обители, душа моя неспокойна и находится в постоянной опасности. Ибо есть среди нашей братии такие, - и, по правде говоря, их немало, - кто слишком уж суетен в помыслах и невоздержан на язык. Из-за этих-то братьев я и впадаю непрестанно в неподобающее моему званию раздражение, и гневаюсь на них, и бранюсь с ними, что, вне всяких сомнений, нехорошо и недостойно. Я не хочу более ни впадать в искушение сам, ни вводить в искушение моих братьев. Уж лучше я буду переносить тяготы уединённой жизни и через преодоление их очищаться душой и смиряться духом.

И настоятель благословил его и отпустил в леса, в старый, заброшенный скит, где с давних времён никто не жил. Брат Бертольд провёл там неделю, а по истечении её вернулся в обитель и, пав на колени, просил прощенья у всей братии и у отца настоятеля, и молил со слезами, чтобы его приняли обратно.

— Отчего ты решил вернуться, дорогой брат? – спрашивали у него монахи.

— Ах, братики мои, - ответил им брат Бертольд, - в первый же день моей отшельнической жизни я отправился за водой к лесному ручью. Но, пока наливал воду в кувшин, нечаянно задел его локтем, и вода выплеснулась мне на ноги. Я во второй раз его наполнил и взвалил к себе на плечо, но он оказался тяжёл, и я вновь пролил воду. Тогда я разозлился, поставил кувшин на землю, обозвал его площадными словами, а потом ударил по нему изо всех сил и расколотил на мелкие черепки. На другой день я взял метлу, чтобы прибраться у себя в хижине, но занозил себе ладонь и, обругав метлу всяческими словами, которые вы, братья мои, частенько от меня слышали, я переломил её с размаху о колено. На третий день я таким же образом поссорился с печью и разворотил её по камушку до самого основания И вот к концу недели в моём доме не осталось ни одной вещи, с которой я бы не поругался и не выместил бы на ней свою злобу. А ведь ни одна из этих вещей и слова мне поперёк не сказала, о чём я сейчас вспоминаю со скорбью и со стыдом. Тогда-то я и понял, братья мои, отчего мне так трудно было ужиться с вами в обители, и я прошу вас нижайше забыть все обиды, которые я вам причинил, и принять меня обратно.