Дневник библиотекаря Хильдегарт

А недавно я чего-то про этот случай вспомнила – и нарушила запрет. Ванька-то уже большой… я думаю – ну, можно уже спросить. И говорю ему: слушай, а помнишь ту чашку японскую? Скажи хоть сейчас – ты её разбил или не ты? Ванька задумался так, застеснялся, а потом говорит: не я, говорит. Это дядя Гера её разбил. Я говорю: так чего ж ты на себя напраслину возводил, да ещё с таким жаром? А Ванька говорит: потому, что я эту чашку ненавидел с младенчества. И всё время мечтал её расколотить. Но жутко боялся. А эта чашка была непростая, между прочим. Там на ней были драконы и ещё какая-то муть, а если приподнять и посмотреть на свет, то на донышке проступало женское лицо. Такое тонкое, странное, как будто тушью нарисованное. Да ты знаешь такие чашки, у тебя же, по-моему, целый сервиз такой есть… И вот этого-то самого лица бедный мой ребёнок ЖУТКО БОЯЛСЯ. А оно правда так странно там проступало, немножко даже страшновато, как из тумана.. и выражение у него было не то чтобы очень к себе располагающее… Совсем даже не располагающее, откровенно говоря. И Ванька, представь себе, думал, что в этой чашке живёт злой колдун. Как джинн - в лампе, только этот – в чашке. Живёт и всем нам пакостит потихоньку. И Ванька, оказывается, всё время мечтал о том, чтобы эту чашку разбить и колдуна уничтожить. Но боялся. Не наказания за разбитую чашку боялся, а мести колдуна. И когда Герка чашку раскокал, и ничего не случилось, Ванька так обрадовался.. . А тут я со своими наездами: кто разбил? ты разбил? Ванька и сказал: я.

Понимаешь, он так хотел её разбить… Так хотел, что не удержался и присвоил себе чужой подвиг! И потом очень этого стыдился. Стыдился, что НЕ ОН РАЗБИЛ, понимаешь? Что струсил и побоялся выполнить эту миссию… Бедный мой Парцифаль! А я-то его чуть к психологам не потащила….

Позавчера я шла через улицу. Я не знала, что это за улица, и не знала, что это – день или ночь, и что это за время года, и время года ли вообще. В рыхлой слякотной темноте обречённо перемигивались мокрые гирлянды, и всё кругом нежно булькало, чавкало, вздыхало и заливалось дождём, слезами и жирной грязью. А через пару дней где-то должно было случиться Рождество, и мне вяло, сквозь головную боль, насморк и ощущение непреходящей сырости в ботинках, хотелось всё-таки хоть мельком, хоть одним глазком посмотреть на то место, где оно должно было наступить.

Ведь где-то оно должно наступить, ёлки-палки? Понятно, что не здесь, но где-то далеко, куда под страхом смертной казни не пускают циклоны, где мирные пряничные домики утопают по самые наличники в чистом, выстиранном и накрахмаленном до хруста снегу; где сквозь морозную дымку и сосновые ветки льётся запах яблочных пирогов и жареных гусей; где с первым ударом рождественских колоколов вода в промороженных колодцах превращается в тёплый глинтвейн, а звёзды сами собой сваливаются с неба и, ошалев, начинают танцевать и кувыркаться в ближайшем ельнике… Там-то оно просто не может не наступить!

Размышляя таким образом, я как-то незаметно вышла к торговому центру. Вернее, это на табличке-указателе было написано, что это торговый центр. Но вокруг этого места, под рокот барабанов и сопение средневековых дудок бегали и прыгали чёрные люди с факелами. Они бегали, прыгали, крутились колесом, плевались огнём и жонглировали горящими палками. Пахло потом, кожаными ремнями, бензином и ещё чем-то, таким же древним и потрясающим.

И я, как сомнамбула, подошла поближе к этому самому месту, которое почему-то называлось торговым центром, и двери разъехались передо мной в разные стороны, а там, внутри, тоже грохотали барабаны, ныли и стонали волынки, и дрожь бежала по сердцу от этих жутких и восхитительных звуков, а под высоченным куполом, на тоненьких каких-то верёвочках, крутились и подтягивались акробаты.

Они были изумительны. Они были наряжены грубо и странно, как средневековые жонглёры. И они работали без всякой страховки – даже без намёка на страховку. Без сеток и без пристёгнутых к поясам канатов. А просто на длинных, до жути ненадёжных верёвках, за которые они небрежно так хватались одной рукой и, вздёрнутые на изрядную высоту, выделывали там немыслимо красивые трюки. И лица их были спокойны и невозмутимы, как будто они не испытывали при этом ни малейшего напряжения. Толпа внизу возбуждённо дышала пивом, чесноком и малиновой жвачкой. И я содрогнулась и прослезилась, потому что сразу вспомнила молодость. Тринадцатый век, первую его половину. Давненько мне никто не напоминал об этих временах.

А вокруг, на витринах бутиков, восхищённо глазели и приплясывали в такт барабанам плохо одетые манекены, и санта-клаусы, все, как один, разбежались и попрятались под прилавки, а сувенирные ангелочки, наоборот, сгрудились поближе к жонглёрам, и по их курносым алебастровым лицам тоже пробегали тени воспоминаний – не очень, видимо, приятных, но очень ярких. И вообще это были уже не ангелочки, а готические ангелы, от улыбок которых ещё больше, чем от музыки, продирал мороз по коже; и электрические свечи в люстрах как-то тихо, без лишнего шума, превратились в настоящие, а полукруглые своды над прилавками ощетинились, заострились, и в проёмах между ними засияли витражные розы. И откуда-то совсем уж издалека, очень тихо и явственно вплетаясь в барабанный рокот и волыночный вой, ударил медный колокол и что-то неразборчиво запели низкие мужские голоса...

А когда я ушла из этого места, которое почему-то по-прежнему называлось торговым центром, то увидела, что ни дождя, ни слякоти нет и в помине, а мир уже застыл, остекленел и сверкает под чёрным, беззвёздным небом, как тысячи уотерфордских осколков. И он был узнаваем и прекрасен, этот мир, и улицу эту я уже определённо где-то встречала – вот только запамятовала, где. Я шагнула вперёд, поскользнулась, ахнула и, взмахивая руками, как пьяный канатоходец, кое-как поковыляла прочь. А в чёрном небе нестерпимо сияла невидимая пока ещё Звезда, до которой оставалось всего-то двое суток. Сущая ерунда, если вдуматься.

Сегодня утром я опять пробежала мимо бабки с кепкой

Эта бабка всё время стоит на коленях на углу, возле поворота к трамвайной линии, кланяется, крестится и желает всем здоровья. А кепка лежит перед ней, уткнувшись ей в колени, и все прохожие задевают за эту кепку, когда пробегают мимо. И я тоже задеваю, когда пробегаю мимо. А бабка улыбается, кланяется, крестит меня вслед дрожащей птичьей лапкой и нараспев, как стихотворение, говорит: спаси – Господь – Исус – Христос! Она всем так говорит. Хотя почти никто ничего ей в её кепку не бросает.

И в этот раз всё получилось, как всегда. Я с разлёта проскочила мимо бабки, получила от неё благословение и понеслась дальше, оскальзываясь на неровном льду.