Дневник библиотекаря Хильдегарт

— Ой! – сказала она мне. – Привет! А я и не слыхала, как ты вошла!

— А что вы читаете? – глупо спросила я.

— Кребийон-младший! – гордо сказала Наташка. – «Заблуждения сердца и ума». Обалденный детектив, между прочим.

— Хм… А ты уверена, что тётё Сельме?.. - ещё глупее спросила я и прикусила язык..

— А что? Нам нравится! Правда! Я тебе потом дам, если ты не читала – отличная вещь!.. Тётя Сельма, тебе не дует? Давай я тебя платком укрою получше…

— Не надо, - хмурится тётя Сельма. На её длинном скифском лице – ни малейшего движения чувств. – Лучше включи верхний свет Тебе же темно.

— Откуда она знает, какой свет включён? – спрашиваю я потом, на кухне, у Наташки. - И вообще – как она отличает свет от темноты?

— Чёрт её знает, как. По-моему, по запаху. Она мне как-то что-то такое говорила, что у темноты и света – разный запах. Врёт, наверняка. Как братец её врал всё время, так и она врёт… Наверняка она что-то видит. Немножко, но видит. А прикидывается, что совсем слепая…. Блин, надо же ей, кстати, за лекарством сходить! Совсем забыла, идиотка такая! Придётся теперь в аптеку тащится на ночь глядя!

— В такой темноте? У вас же ни один фонарь тут не горит! Может, до завтра?

— Не. До завтра не пойдёт. Надо сегодня. А чего темнота – подумаешь! Если что – буду по запаху ориентироваться!

Туську водили в оперу. Оттуда она вернулась сонная и задумчивая.

— Что-нибудь понравилось?

— Да-а… - (Сладкая дремотная улыбка из-под чёлки). – Когда все петь перестают и только музыка остаётся… И ещё – человек там один. Который перед началом палкой стучит: раз, два, три! – три раза. Это – призрак оперы, да?

— Откуда ты знаешь про призрак оперы?

— Не помню… Мне кажется, все про него знают. Ты разве не знаешь?

— Хм… Я что-то слышала, да. Кажется. Но, откровенно говоря, не знаю подробностей… Это что – призрак, который живёт в оперном театре?

— Ну, да.

— В каждом оперном театре – свой призрак оперы?

— Не в каждом. Только в старых. Куда надо приходить в платье, чтобы было, как стулья.

— Платье – как стулья?

— Да. – (Расправляет своё бархатно-вишнёвое театральное платьице, потом проводит ногтем по бархату и с удовольствием смотрит на вздыбившуюся тонкую дорожку). – Вот как моё, например. В других там нельзя. То есть, можно, но неприлично.

— Ага. Ясно. И что он там делает, этот призрак?

— Ну.. живёт. Смотрит, чтобы всё было в порядке. Если кто конфету стал разворачивать, когда уже всё началось, он эту конфету – раз!..

— …И в глотку ему забивает, на фиг! – гогочет Костик.

— Не-ет, - морщится Туська.- Просто берёт…хватает из рук эту конфету и на пол кидает, под стулья. А темно же, а конфета – то – тоже тёмная, вся в шоколаде… Её и не найдёшь! Или если кто разговаривает во время оперы, он тогда сзади тихо подходит… подходит и – раз! – железным таким….

— Когтем! Как у Фредди Крюгера! – радуется Костик.

— Не-ет. Не когтем. Знаешь – чем? Веером.

— Железным веером?

— Да. У него специальный веер такой. Не для обмахивания, а для тыканья. Железный. С пикалками такими… то есть с пилками…

— С пилками?! Ужас какой!

— Ой, не с пилками, нет. С пиками. Такие маленькие пики, но острые. Кто разговаривает, он тем – раз! – в бок этим веером. Не до крови, конечно. Но больно. Чтобы знали. Или кто не разговаривает, а, наоборот, спит. Он им тоже тыкает, чтобы разбудить. А кто хорошо слушает, он тем, наоборот… погромче делает.

— Погромче – что? Звук?

— Ну, да. А то они поют, поют на сцене, а ни одного слова не понятно. Я знаешь, как слушала! – а всё равно не поняла, потому что мы высоко сидели, туда музыка доходит, а слова не доходят, все внизу остаются. А был бы Призрак Оперы, он бы сделал погромче, чтобы слышно было. И бинокль бы отрегулировал. А то мы взяли бинокль специальный, бабушкин, а он ничего не показывает, вообще… Только ещё хуже в сто раз!

— Туська, тебе нужно ходить в такие залы, где усилители и экраны… Чтобы всё было видно и слышно.

— Не-ет. С экранами не интересно. Какая же это опера? Это всё равно что кино. Нет. Лучше, когда не экраны, а когда Призрак. – (Мечтательно) Его бы все боялись!

— Кто – все?

— Ну, все. Зрители чтобы боялись. Тогда им не так скучно будет. Артисты чтоб боялись.

— Точно! – радуется Костик. – Так какой-нибудь тенор пустит петуха, а Призрак – раз! – и тут как тут со своим веером.

— Какого ещё петуха? – оживляется Туська. – Живого?

— Да нет, это выражение такое. Когда кто-нибудь, не дай Бог, сфальшивит, Призрак – раз! – и веером ему под ребро…

— Нет! – Туська окончательно просыпается и широко раскрывает загоревшиеся вдохновением глаза. - Тогда Призрак превращается в чёрного кота и начинает его за кулисами передразнивать: мя-а-ау! мя-а-а-аыу! А поймать его нельзя же никак, он ведь невидимый и при этом ещё чёрный!

— Точно! – Я заражаюсь её вдохновением. - И ещё он портит декорации и костюмы в современных постановках. Потому что признаёт только хорошие классические трактовки. А если свадьба Фигаро, по замыслу режиссёра, происходит в сауне пятизвездочного отеля или, допустим, в сумасшедшем доме, Призрак устраивает всё так, что..

— Что режиссёр сам попадает в сумасшедший дом, в самый натуральный! – хохочет безжалостный Костик. - Вот там пусть и ставит и «Свадьбу Фигаро», и всё, что захочет! А Призрак тем временем злорадно хохочет: ха!ха!ха! - и выпивает за кулисами.. с этим.. кто эту самую «Свадьбу»-то сочинил?

— Моцарт, если мне память не изменяет.

— Вот-вот! С Моцартом.

— И с Сальери! – неожиданно выдаёт Туська.

— Вот именно. Ещё лучше. Не троих.

…Втроём они пьют из высоких призрачных бокалов, глядя сверху, с колосников, как суровые санитары ведут под руки режиссёра, а тот злобно мяукает на весь театр и топорщит усы, пока протрезвевшие с перепугу монтировщики спешно ставят новые декорации в строго классическом духе. Призраку Оперы на вид лет шестьдесят или немного больше. Он мал ростом, слегка полноват, плешив и раздражителен, хотя, безусловно, справедлив. Когда нет спектакля, он ходит по театру запросто, в мятых панталонах, заштопанных чулках и замасленном камзоле поверх голландской кружевной рубашки, вытертой до дыр. В день премьеры он одет с иголочки, как подобает, в бархатно-вишнёвый, под цвет театральных стульев, кафтан, в напудренный парик, подвязанный чёрной бархатной лентой… Раздаётся три удара в пол, за ними – скрежет невидимого железного веера, зал благоговейно замирает, и начинается увертюра.

Серия книг про Шопоголика Софи Кинселлы. Волшебная лавка, до отказа набитая леденцами и бижутерией. Ещё Честертон заметил, что леденцы, если их правильно разложить на витрине, будут пропускать через себя свет так, что это будет похоже на витражи. В романах Кинселлы они разложены именно так – правильно.