Эдвард Радзинский - Иосиф Сталин. Начало

По возвращении узнал, как развивалась очередная шахматная партия, задуманная великим шахматистом. Сначала слух об исчезновении охранника, дежурившего у кабинета Ильича, дошел до Горок. Ильич, наслаждавшийся чудом — возвращением речи, сразу забеспокоился и потребовал отвезти его в Кремль. Его повезла сестра Маша. В Кремле он прошел в свой кабинет и… не нашел там того, что искал. Видимо, тогда он подумал, что память ему изменила. Он отправился искать в свою квартиру в Кремле. Когда не нашел и там, у него начался приступ ярости. Расчет Кобы оказался правильным — с Ильичем случился новый удар.

Сестра Маша, отвезшая его обратно в Горки, рассказала врачам, что он «чего-то очень важного не нашел в кабинете…»

Слухи о ее рассказах тотчас дошли до Кобы.

Помню, при мне он позвонил в Горки, к телефону подошла Крупская. Очень ласково Коба спросил:

— До меня дошли какие-то дурные толки. Что случилось в Кремле?

Крупская что-то долго говорила.

— Спасибо за разъяснение. Прошу помнить, что товарищ Сталин всегда к вашим услугам, — сказал он вдруг церемонно. Потом повесил трубку и сообщил: — Товарищ Крупская объяснила ситуацию. Ильич болен и оттого все представляет в несколько искаженном виде. Мария Ильинична иногда слишком некритична к его настроениям. Они обе просят забыть все, что говорила Мария Ильинична… Вот видишь, Фудзи, мы с тобой не правы. Нам не понадобится давать Ильичу другую жену, сойдет и эта! — И он прыснул в усы.

Накануне смерти Ильича мы с Кобой виделись мало. Я почти все время жил в Европе, где создал обширную сеть «наших друзей». Конечно же я читал газеты. Тогда уже вовсю шла борьба за наследство умирающего Ленина. «Правда» печатала бесконечные дискуссии… Троцкий набросился на руководство партии, то есть на Кобу, Зиновьева и Каменева. Обвинил в том, что оно переродилось в партийную бюрократию, требовал взять «новый курс» — на партийную молодежь (убрать престарелую «птицу-тройку», как он насмешливо называл блок Сталина, Каменева и Зиновьева).

В ответ Коба, к восторгу Каменева и Зиновьева, продемонстрировал силу созданного им нового аппарата: ЦК осудил Троцкого («партийного вельможу», как назвал его Коба).

Население с изумлением читало газеты, не понимая причин столь яростных дискуссий между вчерашними соратниками. Но самое страшное — не понимали тайного смысла происходившего и сами сражавшиеся участники. А происходило неизбежное: мы начали повторять вечный путь Революции.

Бог Революции — языческий бог Сатурн потребовал крови своих сыновей.

Передвигаться по Европе в двадцатые годы стало просто, и это было очень важно для нашей работы… Никогда люди в Европе не путешествовали так много, как в тот период. Особенно молодежь. Они будто спешили вознаградить себя за все, что потеряли во время войны. И человек счастливо терялся на улице в этом многоязыком потоке туристов…

Особенно легко было работать в Берлине. В Германии закончилась инфляция. Вместо биллионов обесцененных марок вошла в оборот крепкая «новая марка». Все возвращалось к норме. Бары и распивочные, встречавшиеся вчера на каждом шагу, исчезали, бордели ушли в подполье, условия бизнеса нормализовались. Теперь люди могли точно подсчитать (важно для немцев), кто сколько выиграл и сколько проиграл. Конечно же большинство проиграло. И ощущение, что их обманули, что сбережения, нажитые трудом, не просто исчезли, а кем-то присвоены и стали частью чужого несметного состояния, вызывало ярость и у разорившихся обывателей, и у левых интеллектуалов.

Для «леваков» СССР являлся страной осуществленной мечты — здесь не было богачей, этих гнусных мешков с деньгами, и раздражающих вилл миллионеров, не было ненавистной власти денег. Вечно нуждавшиеся западные интеллектуалы жаждали помочь нашей удивительной стране. Я глядел вперед и разными ухищрениями заставлял их подписывать агентурные донесения. И не ошибся. Процессы тридцатых годов в СССР сильно поменяют их настроение, но пути обратно для многих уже не будет.

Однако главными нашими агентами на Западе стали… эмигранты! Тоска по родине, неумение жить за рубежом, нищета и унижения в чужой стране толкали их к нам. Действовало и любимое иррациональное заклинание: большевики пришли и уйдут, но Россия останется. Они мечтали вновь увидеть древнюю матушку златоглавую Москву, византийскую роскошь церквей, услышать неумолчный звон колоколов. Они не знали и не хотели знать, что уже нет ни той Москвы ни тех церквей и давно умолк колокольный звон. Все двадцатые-тридцатые годы в Москве с невероятным энтузиазмом рушили церкви. Мне было странно, что Коба, который должен был стать священником, так беспощадно уничтожал храмы. До сих пор слышу этот грохот и радостный рев многотысячной толпы, когда сбрасывали на землю вековые колокола… Еще не разрушенные церкви превращали в склады. Чего только в них не хранили! Господь и апостолы в алтарях глядели на кучи мороженой гниющей картошки, на пирамиды из кочанов капусты. Коба велел разрушить и главный московский храм — Христа Спасителя, чью златую главу я видел, подъезжая к Москве…

Храм был огромен, и разрушали его слишком медленно. Кобу это злило. Он приказал взорвать его. Думаю, дело было не только в торопливости. Он хотел, чтобы уничтожение главного храма слышала вся Москва. Это был как бы салют в честь погребения религии. Он поручил снять все на пленку. Вечером при мне Кобе показали съемку. На экране была столица в день разрушения. Транспаранты на зданиях с надписью: «Религия — опиум для народа». И взрывы… один, второй, третий. Чтоб пошумнее было… Медленно, как-то задумчиво, оседала, падала в прах гигантская голова храма… Облако каменной пыли закрыло небо!.. Эту съемку он распорядился показывать в информационных киножурналах, демонстрировавшихся перед фильмами.

Я все-таки спросил его тогда:

— Зачем все это, Коба?

— С тобой не посоветовались, прости, — угрюмо ответил он.

Но однажды, когда я был у него в кабинете, он молча положил передо мной папку.

— Читай.

В папке оказался всего один документ, отпечатанный на машинке на серой, грязноватой бумаге (на такой обычно печатались документы в голодном 1918 году). На нем стоял наш любимый штамп «Совершенно секретно», но сам документ назывался почти дружески: «Указание».

— Читай! — приказал Коба.

И я прочел: «Необходимо как можно быстрее покончить с попами и с религией. Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатывать и превращать в склады». И подпись — «Ленин».