Эдвард Радзинский - Иосиф Сталин. Начало

Он молча забрал папку. Вдруг спросил:

— Скажи, Фудзи, правду ли говорят, что ты все записываешь?

Он знал и это! Откуда!? Я никому никогда не говорил, даже жене! С какого-то времени я действительно начал записывать некоторые разговоры, свидетелем которых становился. Отпираться было бессмысленно.

— Очень выборочно — для истории.

— Так вот, запиши для истории: Ильич — гениальный человек. Точнее, был им до болезни. В тысяча девятьсот восемнадцатом году все колебались, что делать с царской семьей. К примеру, Троцкий хотел открытого суда. Ну понятно — жид-балаболка решил покрасоваться на суде. Свердлов предлагал их обменять на валюту. Ну понятно — жид, сын торгаша!.. Ильич спокойно предложил: расстрелять. Причем всю семью. И сына и дочерей. Жестоко? Да! Но тогда в дни наших поражений необходимо было сплотить партию. И вправду после этого расстрела все поняли: нас ждет победа или возмездие. И это действительно сплотило ряды, заставило биться до конца! Понимал Ильич и то, как опасна прежняя религия. Ибо у нас есть новая. Марксизм — наша религия. И как всякая религия, она ревнива. Она не терпит соперничества. Это запиши, но дальше — все! Более никаких записей… чтобы товарищу Сталину не пришлось… Ты понял?!

Он замолчал. Потом добавил:

— Новая религия не может быть без Бога. России нужен новый Бог… — Он помолчал и добавил: — Бог и царь… Как из века в век!

Вскоре на моих глазах Коба придумал удивительный обряд. Умиравшего Ильича начали навещать представители самых разных профессий. Одну такую встречу мне довелось увидеть.

В Москву приехал наш агент Ф. — немецкий профессор, истинный фанатик Ленина (таких тогда было множество среди европейских интеллектуалов). Я решил порадовать его встречей с любимым Вождем…

В тот день больного Ильича посещала группа красноармейцев, и мы с профессором присоединились к ним. Встреча должна была состояться во время его ежедневной прогулки.

Нас выстроили в конце асфальтовой дорожки. Отсюда был виден великолепный дом с колоннами, принадлежавший знакомому мне Савве Морозову. От дома по направлению к нам двигалась процессия. Огромного роста чекист, переодетый санитаром, вез коляску. Рядом шла сгорбленная седая старушка с выпученными базедовыми глазами — Крупская. В руках у нее была большая корзина.

В коляске (как же ужасно было увидеть это!) вместо стремительного, лобастого Ильича полулежал счастливый идиот в нелепо съехавшей набок кепке. На лице его застыла блаженная улыбка. Он был занят любимым делом — собирал грибы. На рассвете их набрали в лесу и аккуратно высадили в вырытые ямки вдоль дорожки, по которой сейчас катили коляску. В руке у Ильича была палка. Коляску катили медленно, и Ильич, довольно мыча, сбивал палкой грибы, а Крупская клала их в корзину… И вдруг лицо Ленина исказилось, и он с ненавистью разбил палкой очередной гриб! Страстно, грозно замычал, и мы явственно услышали сквозь мычанье: «Ерт! ерт! ерт!»

Это было «черт». Он, видимо, понял, что грибов слишком много и, едва тронутые палкой, они как-то быстро валятся. Сообразил — надувают! Эта недооценка его разума вызвала бешенство! Все в нем уже умерло, но остатки великого интеллекта угасали последними.

Крупская что-то сказала санитару. Коляску развернули и вновь подвезли к нашей группе. Остановили.

Из группы тотчас вперед вышел красноармеец. Он вытянулся перед коляской, вынул бумажку, разгладил ладонью, как-то причмокнул и торжественно начал читать:

— «Дорогой Ильич, от имени нашего Третьего кавалерийского полка нашей героической Красной армии навеки зачисляем тебя в почетные кавалеристы…» — И дальше вместо привычного пожелания выздоровления он прочитал довольно странный текст: — «Пусть ты скоро уйдешь от нас, но навечно останешься в одном строю с нами, доблестными красноармейцами», — оптимистически пообещал он.

Однако Ленин не слушал, он продолжал размахивать палкой, грозно мычал, тыча туда, где лежал последний поверженный им гриб. Он бунтовал, требовал возмездия! Его увезли…

Мой профессор был в ужасе. Он конечно же не смог оценить фантастический замысел вчерашнего семинариста Кобы, который осуществлялся на наших глазах.

Но я его начал понимать. В газетах описывалось, как ежедневно к умирающему в Горках Ленину приходят самые разнообразные делегации, направленные неутомимым выдумщиком Кобой.

Режиссер Коба, поставивший великое зрелище — встречу Вождя на Финляндском вокзале, представил новое зрелище — проводы Вождя на тот свет.

После героической армии Ильича посетил любимый пролетариат. Вечный персонаж тогдашних делегаций — «старый рабочий» — от имени мирового пролетариата произнес очередную клятву-эпитафию: «Я кузнец, Ильич. Но когда ты уйдешь от нас, мы клянемся выковать намеченное тобою. Мы построим новый мир!»

Профессор, читавший об этом в газетах, приставал ко мне с вопросами, говорил о бессердечности таких посещений несчастного больного. Но я не мог объяснить западному радикалу и конечно же атеисту слова Кобы: «России нужен новый Бог».

Сейчас мой друг осуществлял величественный обряд — вознесение на небеса большевистского Бога, которому присягает страна. Взамен ниспровергнутого большевиками Господа он решил подарить нам нового атеистического — Боголенина.

Я окончательно понял это, когда по стране пополз фантастический слух: Ленина решили не предавать земле, а мумифицировать. Тело выставят в специально воздвигнутом Мавзолее, и трудящиеся смогут его посещать, как прежде посещали в церквях мощи нетленных святых.

Уезжая в Берлин, я спросил Кобу:

— Как здоровье Ильича?

Коба помолчал. Потом ответил:

— Старик мучается. Селедка приходила ко мне просить яда. — Странное выражение блуждало на его лице. Он повторил: — Мучается старик… Но товарищ Сталин не даст яд своему другу Ленину. Пусть этот вопрос решает Политбюро.

Уходя, я все-таки сказал:

— Ходят невероятные слухи, будто мертвого Ильича не положат в могилу, а выставят в некоем Мавзолее на обозрение трудящихся.

Коба молчал и презрительно глядел на меня.

— Но это невозможно! — воскликнул я.

Коба произнес важно:

— Мижду нами говоря, миру пора уже привыкнуть: товарищи большевики любят творить невозможное.

В это время в кабинет вошли Зиновьев и Каменев. Благообразный Каменев — с седой бородкой, типичный университетский профессор, и Зиновьев — с всклокоченными волосами, нервный, вечно возбужденный, этакая пародия на Троцкого, только с жирным бабьим лицом. Они вошли, помолчали, выразительно глядя на меня.

— Фудзи — наш человек, — сказал Коба.

После некоторого колебания разговор начал Зиновьев. Говорили они, пропуская главные слова, но понять пропущенное было несложно.