Арман Жан, де Ришелье - Мемуары

Они открылись г-ну де Гизу, он присоединился к их замыслу благодаря г-ну дю Перрону, брату кардинала, который долгое время был привязан к герцогам д’Эпернону и де Бельгарду и сам не любил маршала, который, как ему казалось, не относится к нему с должным почтением. Все вместе они решили объединить вокруг себя прочих врагов маршала д’Анкра, какие только существовали, и не только при дворе, но и в парламенте, а также в народе, на который маршал наводил ужас.

Со своей стороны, поступая неосторожно, маршал сам невольно помогал им, не отказываясь ни от одного из своих пристрастий.

Пока длились переговоры в Лудане и стражникам, охранявшим ворота столицы, было запрещено выпускать кого бы то ни было без предъявления удостоверения личности, некий сапожник из Пикардии, квартальный надзиратель с улицы де ла Арп, в пасхальную субботу остановил карету маршала у заставы де Бюсси, не разрешив ему выехать без предъявления документа. Во время происшествия случились некоторые вещи и были сказаны слова, кои французский дворянин, рожденный в более благоприятном климате, забыл бы, но которые запали в душу маршала; желая отомстить, он отложил это до того времени, когда Король вернется в Париж и он почувствует себя более уверенно. Он приказал одному из своих конюших выбрать удобный момент и подстеречь сапожника вне городских стен, дабы наказать его за нанесенное ему оскорбление. Конюший встретил того 19 июня в Сен-Жерменском предместье и приказал двум слугам так жестоко бить его, что те остановились, лишь сочтя его мертвым.

Случившееся заставило вспомнить происшествие с Риберпре, которого маршал чуть не убил в минувшем году, а также происшествие со старшим сержантом Прувилем, которого он приказал прикончить в Амьене; расследовать нынешнее дело принялись столь рьяно, что он не отважился признаться, а его слуги по приговору суда были повешены второго июля перед домом Пикара. Конюший маршала спасся бегством. Однако вместо того, чтобы смягчить народный гнев, наказание лишь способствовало его умножению.

В то же самое время г-н де Лонгвиль, испытывавший недовольство от пребывания в своем доме в Три оттого, что, пока он находился там, дела его не продвигались, пожелал отправиться в Пикардию, дабы учинить там небольшую смуту. Он поделился своими планами с господами де Майенном и де Буйоном, одобрившими его поездку как часть замысла, направленного против маршала, и обещали ему как свою помощь, так и помощь г-на де Гиза. Г-н де Лонгвиль выехал и добрался до Аббевиля, население которого оказало ему теплый прием.

Тем временем Господин Принц отправился ко двору. Проезжая через Вильбон и заглянув к г-ну де Сюлли, он узнал о заговоре против маршала д’Анкра и, не желая ни обидеть Королеву, ни участвовать в новом волнении, ни бросить принцев, стал искать какой-нибудь предлог отложить свое прибытие на некоторое время; однако опасение, что Королева начнет подозревать его, заставило Господина Принца поступить иначе, и 20 июля он прибыл в Париж. Направившись прямо в Лувр, он встретил у Их Величеств такой теплый прием, на который только мог рассчитывать; парижане встретили его еще более радостно, что было нежелательно для двора и могло помешать ему.

На следующий день по прибытии Господина Принца Барбен, говоря маркизу де Кёвру, сколь желательным было, чтобы Господин Принц и г-н де Буйон нашли с Королевой общий язык и сошлись в твердом намерении служить государству, позабыв все прошлые разногласия и обиды, добавил, что в отношении Господина Принца можно не сомневаться: он прибыл ко двору не из желания угодить, ведь нет такого влияния, могущества, доверия, которые гарантировали бы, что человек, входящий в Лувр, делает это с добрыми намерениями и полностью подчиняется Их Величествам.

Что касается г-на де Буйона, то он также мог надеяться на добрый прием при условии, что откажется от намерения противиться с помощью нового Совета королевской власти. Маркиз де Кёвр поведал ему все, что знал: и не только то, что касалось его лично, но также и касавшееся Господина Принца. Де Буйон пропустил мимо ушей то, что касалось его, поскольку его заботило только, как уничтожить маршала д’Анкра, однако его удивила смелость высказываний в адрес Господина Принца.

Господин Принц также не особенно тревожился, поскольку маршал и его супруга сразу после заключения Луданского перемирия изъявили желание обрести с ним взаимопонимание, о чем — по их словам — они мечтали и раньше, и уверяли его в своем стремлении сделать для него все возможное.

Маршал и его супруга видели его значительную роль в происходивших событиях и думали, что, заручившись его дружбой, смогут оградить себя от бед; а Господин Принц, знавший, что их заступничество перед Королевой многого стоит, делал вид, что от души рад им. Это настолько успокоило их, что они не только почти не считались с г-дами де Гизом и д’Эперноном, с которыми во время последней смуты установили дружеские отношения, но и полностью забросили их, как и всех, кто служил вместе с ними Королю во время последних столкновений. Поступив так, они уподобились слепым баловням судьбы, возвысившимся скорее благодаря случайному стечению обстоятельств, нежели собственным достоинствам: видя, что судьба вознесла их на такую недосягаемую высоту, они легко теряли связь с действительностью, не замечали очевидных вещей и не понимали, что творится вокруг них.

Во-первых, они разрушили служебный аппарат Их Величеств, бывший некогда основой всего их существования. Кроме того, каждый мог убедиться, что служить Королю — значило действовать, не ожидая ни почестей, ни вознаграждения, и что, напротив, вредить государству — значило удостоиться ласки и милостей. Обида на дурное обращение, усиленная примером благосклонности к другим, подрывала верность тех, кого собственные интересы или желание получить какие-либо выгоды до сих пор еще не отвратили от выполнения долга. Наиболее осторожные не желали ни за что обрекать себя на немилость принцев, ненавидевших тех, кто не принадлежал к их партии, Король же совсем не заботился о тех, кто ему служил.

Во-вторых, они не торопились поверить в то, что Господин Принц может благоволить к ним, разве только его собственные дела и воля случая — а сей предмет невероятно переменчив в делах придворных — побудят его проникнуться к ним любовью; при этом они прекрасно сознавали, сколь тесная связь установилась между ними и Господином Принцем и постоянно довлеет над ними во всех возможных случаях, когда речь идет о них или о нем, когда нужно о чем-либо попросить Королеву. Кроме прочего, эти просьбы могли привести к тому, что Королева охладеет к ним, почувствуй она себя оскорбленной, в чем они уже имели возможность, к своему огромному несчастью, убедиться, когда помогали ему достичь желаемого, а он снова обращался к ним уже на следующий день. Сколько ни оказывали они ему в прошлом услуг, если бы они вдруг один-единственный раз оставили его просьбу без внимания, — он мгновенно позабыл бы обо всех прошлых услугах, и они нажили бы себе врага, как они уже убедились на примере Шато-Тромпетта и Перрона, когда, не сумев преодолеть влияние министров на Королеву, Господин Принц объявил тех своими врагами, несмотря на все, что они сделали для него; и это помимо того, что их положение в обществе — а ведь они были иностранцами и фаворитами Королевы, что обычно делает человека объектом народной ненависти, — послужило для Господина Принца чуть ли не единственным предлогом восстать против королевской власти.