Олег Басилашвили - Неужели это я?! Господи...

Вождь присутствовал на просмотре фильма «Поезд идет на Восток», сюжет которого представлял собой долгое путешествие в поезде офицера-моряка и его спутницы из Москвы во Владивосток. Когда поезд в фильме в очередной раз остановился, Сталин спросил режиссера:

– Это какая станция?

– Новосибирск, товарищ Сталин.

– Ну, я, пожалуй, на этой станции и сойду.

И вышел из зала.

Режиссер валится с инфарктом. Блеск!

Или – на банкете в Кремле Сталин присаживается к Любови Орловой и ее мужу, режиссеру Григорию Александрову:

– Как он к вам относится, товарищ Орлова?

– Хорошо, товарищ Сталин.

– Сма-а-атри, если будет плохо относиться, – скажи нам, мы его повесим!

– За что, товарищ Сталин?!!

Пауза.

Поднимаясь со стула:

– За шею.

И пошел дальше, к другим гостям.

А?!

Или – со Станиславским, бедным перепуганным Станиславским, скачущим по лестнице МХАТа в ложу приехавшего в театр вождя, в ужасе спрашивающим у встречных: «Как его имя-отчество?!! Не могу же я его называть “товарищем”?»

А в ложе Иосиф Виссарионович ласково так:

– Почему больше не идет спектакль «Дни Турбиных»?

– Они запретили…

– Кто это «они»?

– Большевики…

– Ну, хорошо, я поговорю с ними. Думаю, они разрешат.

2 марта 1953 года мы с Таней Дорониной поздно вечером шли по Театральному проезду.

Видим – очень ярко светятся все окна Дома Союзов. Просто небывало ярко.

– Кто-то, наверное, умер там, в Кремле, – сказала Таня.

А на следующий день, 3 марта, нам объявили о болезни вождя, а затем 5-го и о его смерти.

Мы стоим вчетвером – мама, папа, бабушка и я – у гвоздя, на котором висят наушники, и слушаем голос Левитана – громкий, с длинными паузами, превозмогающий горловые спазмы: «…Коллапс… Иосиф Виссарионович… Сталин… скончался…»

Раздаются рыдания. Это бабуля, колобочек мой, епархиалка, лишенная всего: квартиры, достатка, вынужденная тайком молиться, тайком ходить в церковь… Папа, как-то странно взглянув на нее, бормочет: «Ну да… со всяким может случиться…»

Во МХАТе – рыдающий Кедров, заплаканные студенты.

Миллионы рыдающих съезжались со всей страны прощаться с отцом народов в Доме Союзов.

А я, как-то не подумав, решил ехать 5 марта, в день похорон, кататься на лыжах в Сокольники. Дошел по Чистякам до «Кировской», а там громадная толпа: слушают прямую трансляцию с похорон…

Поднимаюсь по ступенькам ко входу в метро и слышу доносящийся из репродуктора голос Берии, срывающийся на визг:

– Кто не слеп!! Тот видит!! Что Сталин был выдающийся, гениальный руководитель страны!!! Кто не слеп!!! Тот видит!!!

Левитан – мужественно… превозмогая себя:

– Гроб… с телом… товарища Сталина… вносят в Мавзолей…

И вся площадь перед метро срывает шапки и, рыдая, опустив головы, стоит, слушает Шопена…

Я повернул назад, по Чистякам, на Покровку.

Сквозь многотысячные толпы, сквозь заграждения я все-таки прорвался тогда в Колонный зал, к гробу… Поразило меня полное отсутствие торжественности… Пыльно, светло… Венки…

Я подошел к гробу человека, рядом с которым я рос и жил, лицо которого, доброе и смешливое, я видел на миллионах портретов. Тот, кому я, счастливый, махал руками на Красной площади, а он махал, улыбаясь, мне в ответ.

Вот он передо мной.

Совсем рядом.

В мундире.

Только какой-то злой. И левая рука скрючена…

Как важен для театра, для спектакля настрой зрителя! Настроенный на восприятие спектакля именно в этом театре, именно этого автора, с этими актерами – такой зритель определяет успех спектакля; в первую очередь – он, а не актеры, как многим из нас кажется. Теплая волна соучастия, предощущение чуда, радостный духовный отклик на первые признаки его появления!.. Актер чувствует эту волну, купается в ней, и вот уж они вместе творят чудо – зритель и актер, творят сегодня, сейчас, в эту минуту.

Таким зрителем был я.

Свет в зале меркнет, но не гаснет окончательно, начинает ярко светиться подсвеченный рампой оливковый занавес. И вот – о чудо! о счастье! – занавес тихо и торжественно раздвигается, и – дрожь пронзает, мурашки бегут по телу… Я вижу большую светлую залу, сзади – большие двери, полураспахнутые в сад, там свежая зелень, солнце! У дверей несколько военных курят, стараясь не дымить в залу, доносятся их голоса: «Черта с два!..» Прямо перед нами справа – софа; на ней, вся в черном, женщина читает книгу… В зале еще две женщины, одна совсем молоденькая, в чем-то светлом… Солнечные пятна колышутся на стенах, на вазах с цветами, на платьях…

Но отчего все увиденное вызывает странное ощущение? Все в нем смешалось: и счастье солнечного радостного утра, и тоска по чему-то далекому и ушедшему навсегда. Ведь никто еще в этом зале, пронизанном солнцем, не сказал ни слова… А мурашки от увиденного уже бегут по спине…

Офицеры там тихонько о чем-то говорят, посмеиваются, солнце играет, птички тихонько пикают в саду, женщина в черном, в большой черной шляпе читает на диване…

Ах, вот оно, вот же: «Отец умер ровно год назад, как раз в этот день, пятого мая, в твои именины, Ирина… Было очень холодно, тогда шел снег…»

Ну как же, как же, я это понимал: радость праздника именин и грустная годовщина смерти любимого отца – два эти чувства слились вместе и перелились в зрительный зал, заразили зрителей, заразили меня, и я готов к восприятию дальнейшей жизни трех сестер Прозоровых!..

Как же, видимо, наполнены были актеры на сцене этими чувствами, чтобы в общении пока бессловесном со зрителем возникла и утвердилась эта печально-радостная атмосфера! И насколько организм зрителя должен быть готов к тому, чтоб уловить вот это трудноуловимое, то, о чем так топорно написал я! Как должен хотеть зритель почувствовать эту первую ноту в безмолвии!

Я был готов к восприятию всего, что делалось во МХАТе. Зачастую я даже преувеличивал значение увиденного, добавляя к нему собственные надуманные восторги… Чаще всего меня поражала, завоевывала атмосфера действия.

Например, конец третьего действия «Трех сестер», раннее-раннее даже не утро, а серо-бледный намек на утро; сестры стелют постели за ширмами, взмахивают простынями, еле видными в этих утренних сумерках. Словно птицы пытаются взлететь и не могут… Вдруг раздается глухой и громкий стук.

– Кто это стучит в пол?

– Это доктор Иван Романыч. Он пьян…

– …Оля!…Поедем в Москву! Умоляю тебя, поедем! Лучше Москвы нет ничего на свете! Поедем, Оля! Поедем!..

Медленно идет занавес с Чайкой. Разгорается свет в зале. Я, пытаясь скрыть слезы, иду курить…

А густая, чисто московская замоскворецкая атмосфера домика стряпчего Маргаритова, домика, занесенного снегом по ручку двери?.. В изразцовой печке мечется жаркий огонь, дрова потрескивают, а за крохотным окошечком – густые синие сумерки в снегах… «Поздняя любовь» Островского…