Олег Басилашвили - Неужели это я?! Господи...

Товстоногов пришел на черновой прогон. Когда прогон закончился, все актеры и Юрский, как режиссер и актер (он репетировал Мольера) были удостоены горячих товстоноговских похвал:

– А вы, Олэг… Вы меня очень разочаровали. Я не увидел ничего. Да ничего и не было. Ощущение – вы просто выучили тэкст и его проговариваете… Завтра репетируем эту сцену. В одиннадцать!

Я был ошарашен и раздавлен. Ведь вроде бы все я делал правильно. Правда, из-за волнения, возможно, лишь обозначал внутреннюю жизнь героя… Да нет, все было правильно!

Еще и еще раз проверяю себя. По внутренней жизни, по логике – все было сыграно правильно. Я – Король-солнце, все в моих руках. Мольер – король театра, не дам унизить Мольера, наоборот – дам ему волю, разрешу играть «Тартюфа» в пику этому ханже архиепископу… Все правильно! И не мог Гога этого не видеть! Не мог! И мы с Сергеем все правильно сделали.

И вот репетиция. Мы на сцене. Товстоногов в зале.

Раньше я выезжал на фуре. Фура отменена. Я стою в самом дальнем конце сцены в окружении свиты.

– Свет! Весь свет, весь свет дайте!

Вспыхивают сотни лампочек в светильниках, подрагивающих, словно огоньки свечей. Это я, Король-солнце, согрел лучами счастья всех окружающих.

– Выходите на авансцену!

Иду на авансцену…

– Садитесь!

– Здесь нет стула, Георгий Александрович!

– Вас это не касается! Тот, кто не подставит стул вовремя, будет казнен.

Сажусь – хоп! – и стул вовремя кто-то подставил.

– Сядьте в профиль ко мне!

До этого я сидел лицом к залу. Маркиз играет со мной краплеными картами.

– Вы восхищены! Не гневаетесь, а наоборот – удивлены и восхищены его смелостью!

Да это так и было! Может быть, не так ярко? Робко?

– Дайте Олегу Валериановичу (кстати, впервые прозвучало мое отчество! Товстоногов обычно называл меня «Олэг») отварную куриную ножку! Лида! (Бутафору) Лида! Приготовили курицу? Отлично. Вот, Олэг, у вас на тарелке цыпленок. Ешьте, Олег Валерианович!

– «Как относитесь к цыпленку?»

– «Любимое мое кушанье, Ваше Величество!»

– Бросьте Сереже на тарелку недоеденную вами куриную ножку! Кушайте, дескать, раньше-то что молчали? А сами – руки-то сальные – облизывайте пальцы и ищите, чем бы вытереть. И весь дальнейший разговор на этом действии!

Вероятно, за давностью лет я что-то упустил, но суть в том, что Георгий Александрович увидел – не мог не увидеть – внутреннюю жизнь моего Людовика и понял, что можно показать ее ярче, легче, нагляднее. Воспользовался и тем, что на показе я был, видимо, скован, и, намеренно незаслуженно раскритиковав меня, решил, опираясь на сделанное нами с Сережей, одновременно и помочь мне, предложив простые, но яркие «приспособления», и – что греха таить – показать «класс настоящей режиссуры»… И когда благодаря его предложениям сцена легко «пошла», ибо суть-то была найдена, удовлетворенно засопел:

– Вот!! Вот тэпэрь я понимаю, что такое король! Как кошка легкой лапкой с мышкой играет! Вот-вот!! Понимаэтэ?..

И больше не приходил.

Огонек «Мальборо» в темном зале и радостное сопение. Было ли это лукавством? Несомненно. Ревностью?

Так ли назвать это чувство главрежа к собственному артисту, неожиданно врывающемуся в святая святых – в режиссуру на сцене его театра? Возникло ли детское, по сути, желание показать, кто есть кто? Или все это произошло интуитивно? Не знаю. Только доля лукавства здесь была… Знаю, что Сергею все это было неприятно, так же как и то, что так легко и радостно ухватился я за предложенную Гогой преувеличенно ласковую интонацию короля, и за куриную ножку, и за засаленные пальчики.

А что было делать? И спектакль, и я от всего этого только выиграли. Но чувство какой-то вины перед Сергеем не оставляло меня очень долго, хотя по детальном рассмотрении никакой вины и предательства не было. Людовик XIV – любимейшая моя роль. Тиран с изумрудными глазами, ласково, мягко играющий со своею жертвой.

Сколько лет прошло с тех пор? Но вспомнил об этом – и защемило сердце. Тяжелое это чувство, ностальгия. Надо бы смотреть вперед и забыть о прошлом! Да вот не забывается. И кроме благодарности, вспоминая наши муки на «Мольере», я ничего не испытываю…

Конец июля. Дача в Репино, бывшей Куоккале. Солнце, ветер, брызги дождя – все, как и полагается на берегу северного моря.

Соседу слева пилят гранитные плиты. С визгом вгрызается «болгарка» в каменную твердь – выстилает дорожки, облизывает балконы. Справа – отбойными молотками рушат дом. Прежним хозяином громадный двухэтажный дом был сложен на славу, кирпич в четыре ряда на цементе с трудом поддается. Дружная работа идет с утра до вечера. Грохот и визг сотрясают округу – симфония строительства новой России. От грохота и визга отмирают клетки головного мозга. Жить стало лучше, жить стало веселее.

Мы с внучкой уходим в лес, подальше, в тишину. В лесу, захламленном бумажками, окурками, пустыми проржавевшими банками и битым стеклом, кое-где стоят еще дореволюционные дома.

Старые бревенчатые дачи, окна в резных наличниках. Башенки с шестом для флага. Окна выбиты, обшивка содрана. Оставшиеся доски пола сгнили. Террасы, некогда в цветных стеклах, изуродованы, загажены. Рядом с одной из старых дач – столетний кедр, явно посаженный бывшим хозяином, и лиственница высоченная. Они еле различимы из-за сорняков, кустов бузины, прутьев осины, ольхи.

Шла когда-то здесь своя дачная жизнь, дымил самовар, по песчаным дорожкам бегали дети, звучал рояль… В Куоккалу хотел переехать профессор Серебряков, желая купить «маленький домик в Финляндии». Здесь жили Чуковский, Гиппиус, Андреев, Мережковский, Репин, Шаляпин, Горький, Маяковский, ходили друг к другу в гости, спорили, играли в шарады, посещали местный театр – а их было два. Революция и советская власть разрушили все, и вот теперь на этих милых кому-то когда-то местах строится новая Русь, за невиданные миллионы, из дорогущих материалов.

Среди зарослей лопухов и бузины сохранились еще полусгнившие будочки ленинградского «Дачного треста». В них – без канализации, без водопровода еще кое-как ютятся дачники: ржавая детская коляска в траве, хромой столик, белье болтается на веревках.

А рядом – шикарные каменные особняки: гранит, бетон, стекло, высоченные заборы, автоматически открывающиеся ворота, выстеленные ровными кирпичиками дорожки, дорогие машины, будки охраны, изумрудные газоны.

И строятся новые дворцы, по еще более шикарным проектам, за еще более высокими заборами. Завывают электропилы, гудят бетономешалки, сизые выхлопы многотонных грузовиков отравляют округу… Возникает новая, непонятная ленинградцам, арендующим гнилые дачные домики, жизнь, в которую невозможно вписаться, да и незачем. И выглядывают они из зарослей бузины и лопухов, старые и молодые, но уже не нужные никому люди. Бывшие наши зрители…