Олег Басилашвили - Неужели это я?! Господи...

Затем – проверка и настройка электроплитки, кипятильника, походно-полевого ножа – там и ложка и вилка! Кастрюлька с ручкой из пластмассы, чайник… чуть не забыл: сахар-рафинад! Ну, а после этого всего – белье, рубашки – необходимый минимум. Еще «Беломор» – 15–20 пачек! Полпачки в день. А то и меньше. Собрались, как космонавты в автономный полет.

Все эти колбасы, пакеты, банки, плитки и прочее необходимы были для того, чтобы не умереть с голоду и прилично сыграть. Суточных выдавали в среднем пять-восемь долларов в день. За пятьдесят дней получалось 250–400 долларов. Тратить их на еду преступно. Ведь на эти деньги необходимо купить родным приличную одежду, обувь и прочее, что было в Союзе дефицитом и являлось пределом мечтаний.

И покупали, представьте! Детям, женам, мужьям, родителям… Одноразовые зажигалки – шикарный подарок друзьям!

Но как этот чемодан поднять – вот задача!

Бедные, бедные японские носильщики в порту Нагасаки!!! Худые, изможденные, одни жилы, глаза стали круглыми от напряжения: тащат наши чемоданы. Хотел помочь – ни-ни-ни – замотал носильщик головой: заметят – уволят!!! Ни-ни-ни!! Капитализм проклятый.

Представьте, несмотря ни на что, на весь этот консервно-колбасный кошмар, мы хорошо играли, имели успех, овации, прекрасные рецензии в лучших газетах.

В Вене играли «Беспокойную старость».

Мы с Юрским, содрав с пустых консервных банок советские этикетки, завернув банки в венские газеты (так нам было велено, чтоб не подумали враги, что мы консервами питаемся), упаковали их в портфель, дабы выбросить в мусорный ящик. Несколько часов бродили по городу, любовались красотами и так увлеклись, что забыли выбросить банки, вернулись с набитым портфелем.

Вечером, на сцене театра «Ам Дер Виен» – спектакль.

Волнуемся. Невольно вспоминается все, о чем грезилось, говорилось на репетициях. Хочется донести до венцев особую, петербургскую атмосферу уютной профессорской квартиры. Хочется, чтобы почувствовали они чистую душу моего Бочарова, готового жизнь отдать за новую, справедливую жизнь… за семью Полежаева… за счастье человечества…

Вот она, чета Полежаевых, уходит по бесконечной дороге ввысь, уходит все дальше и дальше… навсегда… Тишина. И – неожиданно – топот ног, громовой топот! Это выражение высочайшей любви и благодарности за спектакль. Представьте, сидящие зрители и – р-р-р-р-р-р!!! Минут пятнадцать-двадцать топота и крика! Это чисто немецкая традиция: в Германии так же реагировали на «Историю лошади» и на «Дядю Ваню». Хоть Сергей и назвал это «бураплы» (бурные аплодисменты то есть), но за этим словечком скрывалась огромная радость, счастье, что вот, значит, дошло, почувствовали они, несмотря на языковой барьер!

Конечно, если говорить всерьез, все эти покупки, колбасы, красоты – все это привходящие обстоятельства. Главное – то, ради чего мы выходим на сцену. Успех, овации и прочее – это, конечно, прекрасно, но, помимо и выше этого, есть нечто, что волнует людей на всем земном шаре, независимо от их языка и цвета кожи. То, что дремлет в глубине подсознания каждого человека, до конца не понятое и не осознанное им.

Вот это «нечто», видимо, и объединило многих японцев в «клуб любителей БДТ»; до сих пор я получаю письма и подарки от них. Это «нечто» заставляло сотни людей приезжать на один день в Ленинград, чтобы, отстояв очередь к окошку администратора, посмотреть спектакль. Это «нечто» покоряло тысячи зрителей Буэнос-Айреса, Лондона, Эдинбурга, Мадрида, Барселоны, Дели, Токио, Осаки, Рима, Парижа, Будапешта, Праги, Гамбурга…

Я стремился в каждом гастрольном спектакле аккумулировать это «нечто» и соединиться с залом, со зрителями. Ведь за моей спиной, за нашими спинами – Чехов, Толстой, Горький, Островский, и моя острая любовь к ним, и желание поделиться этой любовью…

Повторюсь: БДТ был единственным советским театром, который много лет гастролировал по всему миру. Мы, получая мизерные суточные, объездили полмира, принося, видимо, немалый доход министерству культуры. Но о наших гастролях, об овациях, хвалебных статьях ни в советских газетах, ни в журнале «Театр» не появлялось ни слова.

Не написали о международном Авиньонском фестивале, где мы были с «Историей лошади», – первый советский театр, приглашенный на этот фестиваль. Когда мы покидали Авиньон, вся центральная площадь города, маленькая, как и весь город, была засыпана цветами, и зрители, заполнившие эту площадь, овацией провожали нас, бросая под колеса наших автобусов цветы.

Умолчали и о крупнейшем в мире Эдинбургском фестивале, где устроили даже демонстрацию в нашу честь (нам запретили выходить в это время из гостиницы) и где некоторые из нас были признаны лучшими среди приехавших актеров.

Не узнали советские люди и о том, как Вилли Брандт (тот самый «фашист») после окончания спектакля в забитом до отказа гамбургском театре «Талия» отчаянно колотил каблуками в пол вместе со всеми зрителями, а сидящий рядом с ним инвалид войны лупил что есть силы по полу двумя своими костылями.

Я благодарю Бога, судьбу, что с нашим театром объездил полмира!

Никогда, никогда не забуду пронизанный солнцем Авиньон, актеров со всего мира, играющих всюду: на площадях, на широкой паперти авиньонского Папского дворца, всех театральных сценах и в наспех подготовленных складских помещениях. Столица театрального мира…

Благоухающий лавандой Прованс, знойный, испепеленный солнцем Арль, где творил Ван Гог, ночное кафе в Арле, на площади перед которым мы сидели за столиками с одним из трех членов общества любителей искусства Ван Гога. «Второй сейчас в отъезде, а третий – вот он лежит, – моя собака», – это был владелец лавки скобяных изделий, который привел нас сюда. Вокруг было то же черно-синее небо, те же излучающие желто-красный свет витрины, тот же булыжник, что и на картине великого художника. И выпили мы по бокалу вина в память о Ван Гоге, написавшем в Арле «Ночное кафе» здесь, на этой площади, где мы сидим… много лет назад…

Сикстинская капелла в Ватикане. Десятки людей в небольшом зале стоят, смотрят вверх – немцы, русские, англичане, евреи, арабы, китайцы, французы, японцы… Смотрят на рукотворное чудо, сотворенное Микеланджело. Стоят все вместе, медлят уйти. Удерживает их не только гениальная живопись. Вот они – мы – все разные: белые, черные, мусульмане, христиане, буддисты, иудеи – стоим все вместе, замерли… Потому что нас объединяет нечто, что выше всех религий – Тот, кто создал все, он здесь, со мной, с ним, с ней. Мы все едины… вместе… мы вернемся домой и будем молиться своим богам. Но никогда не забудем мгновения, когда гений Микеланджело заставил нас понять, что мы одна семья.