Наталья Баранская - Странствие бездомных

«Дело» сына Шнеерсона, Дмитрия, нашлось в одном из местных архивов. Дима в начале войны получил прибавку срока и был отправлен в другой лагерь, в Архангельскую область. Затем — еще одна пересылка. Дима умер на этапе в 1942 году, причина смерти не указана. От одного его солагерника по Медвежьей горе мы узнали, что Дима был очень истощен к концу первого срока. В начале войны он просился на фронт, но получил отказ.

Тысячекратно повторявшееся убийство: схватили, ошельмовали, заморили, закопали.

Прояснилась ли из Диминого «дела» причина ареста? Нет, не прояснилась. В «деле» отсутствует «состав преступления», нет обвинения. Ничего о разговоре Димы с ребятами и о роковых словах о Гитлере со Сталиным в единственном протоколе допроса нет. Вопросы следователя касались только Радченко Л. Н., о чем он с ней беседовал. Тут и возникла тема, перешедшая затем в «дело» отца: 1905 год, Одесса, восстание на броненосце «Князь Потемкин», погромы в еврейских кварталах. Ничего другого, кроме разговоров о революционном прошлом, кроме факта общения с бабушкой (об их родстве тоже не упомянуто). На чем основывается приговор — непонятно.

Действительно, в этих папках оставлена лишь часть документов. КГБ открыл архивы, но нам его действия по подготовке к открытию неподотчетны. Могли и прополоть содержание папок, изымая то, что не предназначалось для чужих глаз. Странно, что в материалах «дела» Натана Александровича нет никаких «преступлений», кроме идиотской придумки о восстании в Москве, подготовленном вместе с тещей. А следователи «писали романы». В ежовские времена их обязывали выдумывать преступления, и они наворачивали целый клубок — чем больше и страшнее, тем вернее заслужат одобрение начальства. Не знаю, когда появилось это образное определение записи допросов («романы»), — может, в эпоху гласности.

Следователь был обязан обосновать предрешенный приговор. Но в «деле» Натана Александровича обоснование расстрельной статьи отсутствует. Впечатление такое, что из «дел» Шнеерсона и его сына были изъяты основные материалы и оставлено лишь второстепенное. Так что же могли вытащить из папок со штампом «Хранить вечно»? Что именно не хотелось хранить хранителям? Выскажу свои соображения на этот счет.

Вероятно, ушло из папок главное — написанный следователем «роман» на тему о причастности Н. А. Шнеерсона к заговору Тухачевского. Следователь должен был написать его. Вынести на «тройку» дело об организации вместе с тещей-бабушкой восстания (по ее воспоминаниям о революции 1905 года) было невозможно. В «романе», который, конечно, был сочинен, развивалась основная тема связи Натана Александровича с Тухачевским. А вторая тема — «Радченко Л. Н.», — возникшая, вероятно, из первых же вопросов к Диме о семье и домашних, — осталась неразработанной.

Нет сомнений, что из мальчика старались вытянуть побольше сведений об отце. Дима, неглупый, но неискушенный парень, мог поверить в серьезность «бесед» с ним на Лубянке, в основательность всего, что ему говорят.

Можно представить примерно ход и даже тон этих «бесед» с Димой, обращение к нему как к честному комсомольцу, который должен помогать тем, кто охраняет советское государство от посягательств вражеских сил, и т. д. и т. п. Единственный имеющийся в «деле» Димы протокол зафиксировал спокойную беседу в доверительном тоне.

Безусловно, когда Диму спрашивали о другом, гораздо более для следствия интересном, ему попутно сообщали нечто, по видимости достоверное, о связи отца с Тухачевским. Что такой допрос был, сомнений нет: не арестовали же Диму, чтобы узнать, о чем он беседовал с бабушкой. Основной допрос мог проходить примерно по следующей схеме.

Вопрос: О чем говорили Т. и Ш.? Ответ: О монастыре, о музее, о санатории в Архангельском. В.: О чем еще шел разговор? О.: Не знаю. В.: Разговаривали ли Т. и Ш. наедине? О.: Да, наедине тоже. В.: Не передавал ли Т. что-либо Ш. (или Ш. передавал Т.)? О.: Да, передавали какие-то бумаги, вероятно документы (разумеется, передавали — музейные вещи оформлялись ведомостью, расписками).

Затем Диме сообщили о причастности Ш. к заговору, возглавляемому Т. Дима, конечно, не поверил — это совершенно невозможно, он знает своего отца. Тут, вероятно, на него обрушили якобы неопровержимые улики, доказывающие, что Ш. причастен. Возможно, Дима продолжал отводить все обвинения, и тогда следователь выложил козырную карту: заговорщик Тухачевский признал на допросе, что Шнеерсон был его сообщником (врать могли что угодно). Сообщение о признании Тухачевского было ударом, который ранил Диму почти смертельно. Он мог поверить. К этому вела его неискушенность, его воспитание в комсомоле и влияние матери. Женя не допускала никакой разрушительной критики. Дима поверил в преступление отца и впал в отчаяние, из которого не мог уже выйти («жизнь кончена»).

После допросов сына следователю было легче «работать» с отцом. Конечно, сына использовали как заложника, добиваясь от Натана Александровича признания, — без этого дело не могло считаться законченным.

Ясно, что на Лубянке Диму убедили в основательности обвинений, предъявленных отцу, иначе откуда эта неподатливая вера в то, что отец — «враг народа»?

Когда могли изъять из «дел» Натана Александровича и Димы материалы о причастности отца к «заговору» Тухачевского? Это могло случиться и в войну, и позже — даже после смерти «вождя». Расправа над командным составом РККА незадолго до начала Второй мировой войны компрометировала Сталина.

Это, конечно, мои домыслы. Однако не только интуиция, но и умозаключения. Не знаю, хранится ли «дело о заговоре Тухачевского» в каком-нибудь сверхсекретном сейфе или оно было уничтожено вместе с Ежовым («все концы в воду»). Материалы этого дела давали в 1941 году основание к обвинению Сталина вместе с Ежовым по статье 58, 1 а, 1 б, Уголовного кодекса в предательстве и измене Родине.

3 июля Сталин выступил по радио. Я слушала его обращение к народу. «Братья и сестры», — сказал он нам, вспомнив годы духовной семинарии. Он дрожал, был слышен дробный звон графина о стакан, когда «вождь» наливал воду. Чувствовал ли он свою вину перед страной или испытывал только страх, ожидая близкого, как тогда казалось, поражения? Двадцатью шестью миллионами погибших заплатил народ за его ошибки и промахи.

Однако вернемся к архивам КГБ. В двух «обработанных» папках, откуда изъяты следы связи с Тухачевским, содержится важная для биографии мамы информация: в «органах» о ней не забывали и в 1937 году ей действительно грозил арест.

Женю выпустили из Бутырской и, освобождая, конечно, обязали «не разглашать», и она молчала, не за страх, а за совесть, как «беспартийный коммунист». Однако следы ее «бесед» со следователем обнаруживаются в документе, составленном сестрой в 70-х годах, когда она готовила мамины «Воспоминания» для передачи в архив (ЦГАХН, фонд И. И. Радченко). Этот документ — «Биографическая справка» о маме; речь идет о ее заключительной части. «Справка» попала ко мне, когда Евгении уже не было в живых. То, что написала сестра, просто испугало меня. Привожу этот текст полностью.