Наталья Баранская - Странствие бездомных

«С момента Октябрьской революции Любовь Николаевна не разделяла позиции меньшевиков, но она была к ним причислена государственными органами, а предпринять какие-либо шаги к отмежеванию от старых товарищей не считала возможным, поскольку они находились под подозрением государственной власти. Она рвалась к деятельности и не могла, не позволяла себе перешагнуть поставленный запрет — обратиться к Владимиру Ильичу или Надежде Константиновне. Недаром, по рассказам Н. Н. Баранского, Владимир Ильич в один из первых дней Октября сказал: „Жаль, что Люба не с нами, — был бы отличный комиссар в юбке“» («Справка». С. 71.)

Всё в этом пассаже неправда, всё — выдумка; это уже ясно из самого содержания моей книги. Никогда не было у мамы в мыслях «припасть» к Ленину или Крупской, дабы вместе с большевиками «строить социализм». Слова Ленина, сказанные о «Любе-комиссаре», ни в коей мере не доказывали лояльности Любови Николаевны к большевикам (кстати, сказаны они были не в первые дни Октября, а в 1921 году).

Я не могу понять, о чем думала Женя, заканчивая «Биографическую справку» подобным образом. Имя Л. Н. Радченко принадлежит не только детям, оно принадлежит истории революционного движения в России. Подобный документ, хранящийся в архиве, неизбежно будет принят как «достоверное свидетельство» дочери. Так оно и случилось. Неверные сведения попали в печать и, что особенно жаль — в справочное издание. [45] См.: Политические партии России… Энциклопедия. М, Росспэн, 1996. С. 499. Создавая «охранную грамоту», которая должна была обеспечить «Воспоминаниям» меньшевички Л. Н. Радченко место в советском архиве, сестра искажала биографию матери.

Только после визита Веры в архив КГБ до меня дошло: «Справка» повторяет защитную версию, выдвинутую Женей на допросах 1937 года. Знакомство с содержанием «дела» Н. А. Шнеерсона меня в этом убедило.

Поколебала ли пережитая драма убеждения Евгении? Из страшного 1937 года она вышла с израненной душой, но все же крепко держась на ногах. Тогда Женя еще верила в будущее — если не для мужа (она не знала, что он мертв), то хотя бы для сына. Потом началась война, связь с Димой оборвалась. Эвакуация с дочерьми, жизнь впроголодь, заботы о куске хлеба, общие беды, полное неведение о судьбе сына и мужа. А после возвращения (теперь уже в Москву) — глухая стена, хоть и с окошком для справок.

Женя переносила свое горе молча, стойко, как все сильные люди. Война и Победа должны были обновить ее веру в силу партии и советской власти. У нее в комнате одно время сосуществовали два портрета: на одной стене генералиссимус Сталин, на другой — загубленный им сын.

Еще одну утрату пришлось пережить Евгении — в 60-е годы она потеряла младшую дочь.

Несчастная моя сестра умерла в Москве в 1987 году. Похоронена, согласно ее желанию, в Истре. Рядом с ее могилой дети поставили доску с именами отца и брата, обозначив им общую дату смерти: «Погибли в 1937 году».

Разлуки, разлуки… Чем чаще они случались, чем дольше длились, тем больше писали мы писем. Разлучаться приходилось мне и раньше — с мамой, с отцом. Но не было у меня разлук более мучительных, чем те, что выпали на конец 30-х, на последние предвоенные годы.

Война уже ощущалась в воздухе, война начиналась на Земле. Финская была лишь маленькой, робкой репетицией — надвигалась страшная большая война. В тревожное время особенно хочется быть вместе, быть дома. Но именно в эти годы жизнь разбросала нас по трем углам. Треугольник — и в каждом из углов близкий родной человек, а в середине меж них — я. Заболела дочка, осталась в Москве в санатории, Коля — в Саратове, мама — в Ялте. Мы пишем друг другу.

С 1937 по 1940 год было написано множество писем. Сохранилось далеко не всё. Уцелело то, что оказалось к началу войны в надежном месте — в доме на Гранатном. Вся наша жизнь не способствовала сохранению семейного архива. Да и сами мы ценить письма начали тогда, когда они остались как память об утраченном.

Письма, сохранившиеся после войны, читаные-перечитаные и со слезами, и с улыбкой, немало послужили мне во время работы над книгой. По ним я восстановила в памяти многие подробности нашей жизни, они помогли полнее представить каждого из дорогих и любимых, дать им высказать свои чувства и суждения.

В письмах наших много любви, нежности и заботы, не хватает только впечатлений от происходящего в стране и в мире. Об этом мы говорили при встречах, но писать откровенно опасались; есть лишь какие-то частности, намеки. В общем, в этих письмах не отражается общественная жизнь. Думаю, их ценность в том, что они хранят отсветы настоящей, большой любви друг к другу. Любви, которая помогала каждому из нас пережить тяжелые времена. Отсветы той любви, которая не кончается со смертью.

Письма наши доживают свой век — бумага желтеет, чернила выцветают, ветшают листки. Мама писала на тетрадочных страничках, сложенных вдоль. Узенькие полоски заполнялись словами до самых краев. Конверты часто делала сама — из обложки тетрадки или перелицовывала мои. У нас с Колей не было особой нужды в бумаге, но часто писали на чем придется и второпях.

Потревоженные мною, особенно сильно в последние годы, письма «устали». Будут ли нужны кому наши письма, когда меня не станет? Думаю, их ждет пыльное забвение. Но сжечь их у меня не хватает духу, они — живые голоса из той далекой нашей жизни, единственные ее свидетели. Нелегкая, полная тревог и трудностей, эта далекая жизнь все же была счастливой.

Война научила нас простой истине: счастье — это когда все живы и любят друг друга.

С этой родины-уродины и была вывезена болезнь. Коварная, опасная, способная притаиться и неожиданно возникнуть вновь. Летом в Отдыхе Танечка стала быстро уставать на прогулках, просилась на руки. Коля охотно сажал ее на закорки, я стыдила: «Такая большая девочка!» Осенью ребенок начал жаловаться на боль в правой коленке. До отъезда из Москвы надо было показать девочку хорошему врачу. Папа взялся устроить обследование у своих медиков. Реакция Манту на туберкулез — резко положительная. Рентген легких показал множественные очажки, уже заглохшие (это и было «воспаление легких», перенесенное дважды). Рентгеновский снимок ножки не показывал нарушения в самом суставе, но, по словам консультанта по костному туберкулезу, «это еще ничего не значит» — процесс мог затронуть пока только суставную сумку. Ежедневное хождение: один за другим визиты в медучреждения, отделы, кабинеты… И я уже понимаю: хотя диагноза точного нет, но ясно — девочка больна. Страшная болезнь схватила ее, на время отпустила и вот забирает опять. Моя маленькая во власти болезни, от которой люди еще не изобрели лекарства.