Евгения Польская - Это мы, Господи, пред Тобою…

Отец помогал семье не только материально. Дяде Ване он помочь не смог — был в отсутствии. Но имя папино оберегало нашу (мамину) «офицерскую семью» от реквизиций и обысков. Благодаря папе, сохранили и дом. Обысками же нас замучили, искали «офицерское оружие».

Однажды произошла «конфузия». Во время обыска молодой комиссар, выпускник ставропольской гимназии, отобрал в узел много женских вещей, даже «реквизировал» духи. У нас знали, что он только что женился на некой знакомой барышне Олечке. Читая протокол обыска, мама просит его кланяться Олечке. Опешил молодой человек: «Откуда вы ее знаете?» В разговоре выяснилось, что мать — жена красного комиссара, ему знакомого, он даже сходство у меня с отцом установил. До слез сконфуженный, парень ушел, не коснувшись узла с вещами, «реквизированными» для Олечки. Маме даже руку поцеловал. Жил он в городе долго, и заметила мама: при встрече с нею переходил на другую сторону улицы. Злорадствовали у нас по этому поводу ужасно!

Вообще «товарищи» как называли обыватели представителей советской власти, правом реквизиций часто злоупотребляли в свою пользу. Такое приобретение называлось «реквизнуть». Они так себе этим репутацию испортили, что, по рассказам мачехи, познакомившись с отцом-комиссаром, будущим мужем, и увидев его собственные золотые часы, она подумала: «Ишь, наверное, у кого-нибудь «реквизнул».

В городе все перемешалось! При белых в нашем большом подворье расположилась на отдых горская воинская часть. Среди подсолнечных и кукурузных будыльев на огороде горцы делают намаз, пляшут лезгинку под развесистой — в полсада грушей. Перед нашими окнами красивый тоненький офицер в черкеске кинжалом зарезал другого за то, что тот нескромно коснулся его барышни, гимназистки с нашего квартала. Труп с гомоном убрали, а роман барышни и убийцы продолжался.

Появились и т. называемые «зеленые» — белые или красные партизаны. Эти вовсе уж не уважали «священную частную собственность».

Пафос совершающихся событий проходит как-то мимо «мирного населения» — обывателей. При каждой власти оно живет само по себе. Свадьбы. Гости. Театры работают с бежавшими из столиц крупными артистами, поет Вертинский. О них разговоры. Дамы заботятся о нарядах, возможности для этого становятся ограниченнее.

Семья не столько музыкальная, сколько певческая. В нашем уютном доме часты гости. У дядей — барышни-гимназистки, офицеры. Танцуют. Поют романсы Вертинского о пальцах, пахнущих ладаном, о лиловом негре. Иногда с хохотом напевают на мотив мазурки:

А корниловские гости-офицеры подхватывают:

Дядя Вася чудесным тенором под гитару рассказывает:

Или:

Со смешным нелепым припевом:

А на улицах воинство поет:

Когда в городе красные, — на этот же мотив звучит:

В двадцатых годах, ближе к НЭПу, все будут петь ернически:

Для детей устраивают елки, шествия. Некоторое время при белых, я посещаю отряд «волчат» при бойскаутской организации. Вообще активно участвую в «светской жизни» города. Я — первая актриса детского самодеятельного театра, организованного живущей от нас неподалеку Серафимой Алексеевной Ситчихиной, женой не то умершего не то расстрелянного офицера. Мы ставили детские пьесы в народном доме, в клубе местного госпиталя. Меня отдают в балетную студию, начинают учить музыке. Причем выясняется, что я природная левша, за моими движениями следят и их исправляют.

Город занимает Шкуро. В его честь «дамы-патронессы» в городском саду устраивают детское шествие «Времена года». Я, одетая снежинкой, бегу по аллее за колесницей Зимы и из мешочка бросаю в воздух белые конфетти. Вокруг зашептались: «Ах, вот Шкуро, сам Шкуро!» Маленький кривоногий офицер в кубанке, лицо в родинках, появляется в первых рядах зрителей. Глядя на «Шествие Зимы», он вдруг подается вперед, выхватывает из массы детей-снежинок меня и подбрасывает вверх: «У, ты, какая маленькая!»

Мама на вершине восторга: ее дочь имела первый светский успех! Позже об этом расскажут папе, и, по-моему — он тоже порадуется. Радуюсь и я, в миг торжества позабыв о папе, которому этот маленький офицер — враг.

Я еще совсем не задумывалась, кто за что сражается, кто в этой борьбе прав. Все эти комиссары, матросы, офицеры со значками на рукавах, с изображением черепа и костей — корниловцы, казаки с красными, белыми, зелеными ленточками на кубанках, свирепого вида горцы — для меня просто люди, дурные и хорошие, добрые и злые. Я только не по возрасту осторожно избегаю открывать им политические симпатии как отца так и материнской семьи.

Белогвардейская часть покидает наше подворье. Дикого облика солдат-горец, уже вскочивший на заплясавшего под ним коня, внезапно застывает, он простирает ко мне свободную от поводьев руку и неистово гортанно кричит: «Малчишка, малчиш-ка!» По лицу его льются обильные слезы. Придерживая гарцующего коня, он роется в карманах, не отводя от меня налитых слезами глаз, швыряет мне толстенную пачку денег с воплем: «Камфет! Камфет!» и с рыданием пускается догонять отходящую часть. Мама объясняет: у него, наверное, дома остался мальчик, на меня похожий, и перед выездом на фронт, он подумал, что его убьют, а мальчик будет сиротой. Я же, фантазерка великая, всю ночь не сплю и представляю мальчика из аула, его отца убитого и плачу… Жалко!

Наш большой дом часто занимают под штабы. Запомнился комиссар Верстак, видимо из писарей, с женой Нюрой. Он научил меня лихому росчерку в виде рыбы вот так: Женя. Ординарец его Миша говаривал умиленно: «Мене воевать не страшно, я свою мамашу полностью обеспечил».

Когда возвращается штаб опять в наш дом, только и слышишь: «Убит, убит…» Убили и Мишу.

И хотя для меня все они только люди, все-таки подсознательные мои симпатии на стороне чего-то нового, мне неведомого. Я все-таки с папой. Позже форштадский мальчишка Санька Квасов будет колотить меня за то, что во время пения «Интернационала» у меня, якобы, блестят глаза. И — парадокс времени: еще позднее этот же Санька студентом в институте будет со свету сживать моего будущего мужа за то, что тот сын «попа». Иногда мама прибегала в ужасе: «не смей выходить на улицу, не смей!» И правда: на улице были страсти. Пьяные матросы — их звали «братишками» — возят на лафетах пушки, обитые красными лентами, а на знаменах написано: «Красный террор!» Из соседнего лесочка после подавления офицерского восстания мы то и дело слышим пулеметные очереди, это расстреливают офицеров и «буржуев». При белых в тетианиной школе я увижу суд офицеров и деятелей форштадта над пойманным красным «бандитом» Ашихиным, который организовывал эти расстрелы и казни с пытками. На тюремной площади города несколько дней будет висеть труп приговоренного к повешению «красного садиста». Потом площадь получит его имя, а сейчас историки ревдвижения в нашем крае возмущаются таким капризом топонимики, установив, что Ашихин был просто вор и бандит! И еще «парадокс времени»: младшая его сестра сидела со мной в лагере «За оккупацию», видимо, предавала немцам евреев и коммунистов.