Евгения Польская - Это мы, Господи, пред Тобою…

Назначают меня в «починочную мастерскую» — в зоне, где ремонтируют одежду и обувь «работяг» (тоже новое для меня слово!). Мы — «придурки». В первые дни погибаю от брезгливости: чиним немыслимо грязное, вонючее. С фронтов прошедшей войны для нашего брата получают прошедшие все сроки одежды, прострелянные, прожженные, в крови и кале.

Пальцы болят от протыкания иглою полушубочных кож и ватол. А вокруг все завидуют: тут-де в сравнении с шахтными работами — рай. Вероятно, это и есть их «рай»! Воздух вонючий, пыль, зараза, «зато тепло»!

Игнорируя присутствие нас, женщин, среди которых есть и немолодые «матери», сапожники, бригадиром у которых высокий советский немец, ругаются лагерно, грязно, поминутно повествуют о своих сближениях с женщинами. Особенно неистовствует в этих рассказах бригадир. Встретив его несколько лет спустя в другом лагере, хотя я уже отупела к подобному, почувствовала то же отвращение к нему, как к жабе, какое вызвал он у меня в первые дни.

Рядом со мною работает милая румынка или молдаванка, немыслимо, просто неправдоподобно оборванная, сидящая «за переход границы» (ходила к родне за линию кордона). Она уже давно пересидела данные ей пять лет. Сначала не выпустили «до окончания войны». Но вот уже и война окончена, а она все сидит «до особого распоряжения».

Все чаще сталкиваясь с пересидевшими срок, начинаю волноваться за свой — относительно малый. Ну, как и мне… И, действительно, в день моего освобождения — 12 июня 1953 г. — я пережила такое: за мною до позднего вечера не прислали, как надо было, на освобождение, может, что-то выясняли. Оказывается, я не была еще до ареста зачислена на спецпоселение. Однако времена были другие — Сталин умер весною. Все же «начальничек» пришел, а документы мне выдали только 14-го и я уже «вольная» ночевала в зоне заключенных. Не думаю, что это была только «забывчивость». Но поселения, что мне до амнистии полагалось, я миновала. А формулировка «до особого распоряжения» для 58 статьи в описываемые времена была в обычае.

В этом первом моем лагере баню почти не устраивали. За два-три месяца раз помыли и раза два «прожаривали» вшей — без мытья. А желанная баня обернулась новой бедою. Вымытым женщинам брили подмышки и лобки. Из-за лобковых вшей. Волосы на голове уже не сбривали у женщин, как прежде, разве только у особенно вшивых, но с бритыми лобками и подмышками мы ходили еще несколько лет. Это может быть было и спасительно, но в том кемеровском лагере брить голых женщин пригнали мужчин-парикмахеров. Трое или четверо их — для скорости — стояли перед скамьями, на которые должны были становиться выходящие из бани, мокрые, и девушки и старухи с отвислыми животами, которых сами парикмахеры называли «мамашами».

Большее надругательство над женщинами, даже проститутками, придумать было трудно, но это, видимо, входило в общую систему уничтожения, унижения, деморализации личности, столь характерную для фашистских пенитенциарных систем. Девушки прятали лица, плакали от унижения и стыда матроны-матери. Не скажу, чтобы сами «стригали» были особенно циничны, но когда один из них, брея лобок, ласково сказал молоденькой: «ну раздвиньте немножко ножки», она, закрыв волосами лицо, закричала, завыла: «Бабоньки, я зарежусь!».

Стригали, хоть и не виноватые, были невольно явно возбуждены, красны, вкрадчиво успокаивающе повторяли: «Мы, де, как фершала, вы нас, женщины, не стесняйтеся!..». Неужели в многосотенном лагере нельзя было найти женщин, владеющих бритвой, как это бывало на других лагучастках? А еще ведь о начальнике этого лагеря говорили как о человеке гуманном!

Обычно баня, несмотря на соседство с угольной шахтой, стояла оледенелой. Заведовал ею прелестный голубоглазый русский «дедушка», как его мы называли. Прибежишь к нему, бывало, голову помыть или простирать что. Потихоньку от надзора охотно на своей плите воды нагреет, впустит в ледяную баню и приговаривает при этом:

— Ах, вы, пташки, бедные! Господи, до чего женщине чижало в лагерях! Ведь она, голубушка, постоянно к чистоте стремится!

И самой ополоснуться и постираться — ведь у ей же кровя! Да бедненькие же вы мученицы!

— Что за милый дедушка в бане! — сказала я однажды другому деду, образованному интеллигенту, просидевшему в лагерях почти двадцать лет. Этакий бородач. Весьма учен, но прост. Как Лев Толстой. Сидя явно по «политическому» делу «до особого», видно, тоже был «из трокцистов». Он постоянно носил котелок у пояса — может что перепадет. Этот абориген был первым моим советчиком в этом лагере. Шутил: «А вы уверены, что КВЧ — приличное слово?». (КВЧ — культурно-воспитательная часть). Я пугалась: а вдруг это замаскированный лагерный мат! Он и посоветовал мне подать заявление об отправке на Яю, где условия «более человеческие». Когда я восторженно отозвалась о банном дедушке, интеллигент сказал, что тот сидит тоже бессрочно за бесчисленное число убийств. Настолько не поверила я этому, что однажды сама бестактно спросила об этом банщика. И он подтвердил с простотою: «Да, убивал, касатушка, убивал живое! Нравилось мне это! Теперича завязал. Лет пять-шесть не тянет. Я ведь и в заключении уже убивал — удержаться не мог. Мне новые строка (сроки) наворачивали, в психлечебнице содержали, в одиночке, а я — опять. Теперь вижу, что старый стал: не тянет убивать живое, не тянет!»

— Вот вы Бога упоминаете часто, — не унималась я, хотя видела, что старику разговор неприятен. — А грех?

— Эх, не грех, касатушка, когда Бог меня вот таким убивцей сотворил, ножи да топоры мне в руку вкладывал. Без его воли, сказано, ни один волос… — Я потрясена такой «Достоевской» философией.

— А как убью, бывалоча, жалко, ох, жалко мне всех людей делается. И тогда помолюсь. «Воля, Господи, твоя!». Теперь, слава Богу, отпустило. Шестьдесят пять годов мне. И, скажи, ведь тверезый убивал! Не пил, не пил сроду! И убитых не грабил, не корыстовался, ни к чему мне это все было. — Я поражаюсь архаической лексике явного маньяка. Будто читаешь Лескова.

— И не жаль человека было?

— Чего их жалеть! Он животная плоду-у-щая. Одного уберешь — народятся сто.

— И не являются они вам?

— Не-е! Чего им являться — мертвяки! Я, знаешь, в Бога-то верю, а в загробную жизнь — нет! Сказано: «Ни печали, ни воздыхания». А «жисть бесконечная» — это уже попы придумали, прибавили к песне этой. — Старик встал и ушел, будто по делам. Страшная философия вроде бы нищего духом старика-маньяка в то время потрясла меня лишь фольклорностью своей, патриархальностью самого образа убийцы, потому что страшное житейское обступило меня тогда, как живой кошмар.

После кратких дней общей тюрьмы это второе мое соприкосновение с будничным «обыкновенным преступным миром» (так сами себя называют урки в официальных разговорах). Там — развязные современные девчата с модными прическами, здесь — живой разбойник и еще, и еще другие разновидности. Убеждаться начинаю: это на 90 % — врожденное в их крови. Никак не исправишь, да еще в советском скотолагере. Надо таких уничтожать — в этом гуманность. И в то же время — они люди… злые и добрые, и умные даже попадаются изредка. Какая же мерзость — люди! Ведь тут даже не социальные причины. Их нужно изолировать особо. Но их смешивают с нами, с сотнями тысяч «бытовиков», с массами народа! И развращают его уже социально.