Евгения Польская - Это мы, Господи, пред Тобою…

— Он освободился с большими тысячами, — рассказывали знавшие его и работавшие с ним врачи.

Когда я читаю о врачах-фашистах, всегда поминаю этого советского доктора-мстителя. На моем «крестном» лагерном пути еще попалась вольная «мстительница» — Вера Ивановна с русской фамилией, но еврейка. Поступив в Анжеро-Судженский лагучасток рядовым врачом, она быстро спихнула прочь очаровательную начсанчасти, даму весьма нарядную, пушистую, ходившую в гигантской шляпе с вуалью. Эта красивая медицинская дама, принимая в Анжерке наш этап, сразу по фамилии вызвала меня в санчасть: оказалось, вольный киселевский начсанчасти доктор Ермак просил ее за меня. А тоже был еврей. Милый доктор Ермак, он, ценя меня как актрису, много помогал вернуть в Киселевку женсостав организованного было там театра. И он, и еще еврей Сергей Иванович Иванов, бывший начлаг Томь-Усинского лагпункта.

Но это потом, а Веру Ивановну тоже вспоминаешь при рассказах о врачах-садистах в фашистских лагерях. Истеричка, садистка, совершенно больная ненавистью к коллаборационистам, она мне не только дала «приму», сняв с медработы, но, посещая бараки с 58 статьей, кричала: «Моя воля — я вас всех сожгла бы!». Брызгая слюною и визжа, «фашистка», как ее все прозвали в лагере, после издевательского повторного, по моей просьбе, осмотра (кстати, с еще одним приехавшим из Кемерово врачом-садистом тоже) стучала кулаком и кричали: «За что вы убили моего брата?». Я ответила, что не убивала и мухи, но, может быть, брата убили потому, что он был похож на нее. «Прима» у меня так и осталась. Спас меня только отъезд обратно в Киселевку. А когда я сказала начлагу, что ей с такой ненавистью работа в лагерях противопоказана, он пожал плечами: «Не хватает у нас врачей!».

Но вернусь ко временам более ранним, к сотрудничеству с милым заключенным доктором Тоннером.

После первой ночи в Киселевском лагере, ночи грабежей и страха, медперсонал из «омбулатории» переселяют в здание санчасти, деревянный дом, уже побеленный, отремонтированный блатными, прибывшими прежде нас. Однако в знак презрения даже к такому лагерному труду, в палатах рабочие-урки оставили кучи экскрементов, которые мы с доктором Зейналовым и стареньким «фельдшером» (бывшим инженером, сидящим без срока, видимо троцкистом или участником так называемой «Пром-партии», или старым большевиком) убираем сами. Зейналов ленив, неинициативен. Им движет не желание работать, а, приступив к приему, свести счеты с ограбившими его блатяками. Но когда грязную работу по уборке помещений мы закончили, в стационаре появляется высокий светлоглазый врач-хирург с ресницами, как звездчатые лучи. Он — голландец, которых, причислив к немцам, выслали из приволжской республики. Зейналов рекомендует меня, как прекрасную «опытную» сестру, и быстро исчезает на этап, а Тоннер торжественно заявляет, что создаст здесь хирургическое отделение, и я буду у него хирургической сестрою. Его устраивает и мой возраст: в Сталинском госпитале он очень страдал от «балаболок-девчонок», подводивших его не раз с асептикой.

С этого момента начинается новый этап моего сестринского служения, уже лишенный той теплоты, которая «несла» меня в Белово. Время и новые испытания, перенесенные здесь, вселяют в характере новые черты, новые способы приспособления к среде и к борьбе за существование. Как-то незаметно гаснет экзальтация самоотвержения первых лет. Руководит мною долг и огромный интерес к работе в медицине. Кроме того, по приговору всех столкнувшихся со мной врачей — у меня «диагностический дар». (А это — дар!). Господи, как интересно работать! Теперь я окружена, как в Черте, «себе подобными», но от них более изолирована: зона огромна, живу в санчасти, единственная в зоне женщина. Надо быть настороже все время. Перестаю идеализировать зеков, хотя казаки вызывают мою особенную как бы нежность, где возможно, стараюсь помочь им особо.

Работы еще больше, чем в Белово, и она так же бессонна, как там. Я — одна. В ходу у Тоннера теперь и пенициллин и вливания. Строго соблюдается асептика и антисептика, хотя хирургия в наших условиях еще малая и только гнойная. Своими прекрасными руками Тоннер обивает дранкой стены по вечерам: жаждет устроить настоящее хирургическое отделение.

Все это для меня — школа. И любимая, обожаемая работа! Я полная хозяйка растущего госпиталя, у меня чистота, хотя санитары-мужчины. Галю-татарочку тоже забирают на этап.

А голод еще грызет! Тоннер не очень интересуется кухней, так как, снимая пробу, получает лучшую еду. Но я голодного положения своего не замечаю, очень уж интересно работать с Тоннером.

Голод спадает только к лету, когда на каше вдруг появляются кружочки сливочного масла, а на кухне сменили поваров. Завстоловой — тот офицер Барановский, жена которого была неудачно избрана моей соседкой на фото. Я рассказала историю, произошедшую на моем допросе в ПФЛ, Барановский объяснил мне технику таких «фотографий с натуры» и даже предположительно назвал изготовителя.

Я одна женщина в зоне, моя жизнь под особым наблюдением, но это меня не пугает. Все зеки, конечно, думают, что я «живу» с доктором. Пусть думают, мне это выгодно! На деликатные намеки Ивана Петровича, что он «мог бы полюбить» женщину старше себя, не реагирую, в результате чего он сделал наложницей, как позже выяснилось, малограмотную, случайно к нам попавшую, пациентку Надюшу.

Вообще же, как правило, сестры «сожительствуют» с врачами. Иногда и начальство смотрит на это сквозь пальцы. Мнение, что в Белове я «живу» с Алексеем Петровичем, было мне на руку: никто не «посягал». И сам Алексей Петрович, многократно меня спасавший, поддерживал слухи шутками; бывало, лягу вздремнуть, он шипит: «Не шумите, жена спит». Услышав однажды, я возмутилась, но он мне разъяснил, что так мне же лучше. Теперь начальство, с любопытством провинциалов, наблюдая за мною, все знает точно, и я спокойна за свое прочное положение в амплуа сестры, очень престижное в лагерях.

Чтобы завершить медицинскую тему, коснусь еще одной специфики в лечении зеков. Уже в Белово узнала я эту сторону лагерной медицины: разоблачение, или, наоборот, покрытие так называемых «мостырок» — искусственных травм, артистично наносимых зеками себе самолично, а порою и с помощью медперсонала. Болезнь ведь нередко служила средством спасения от тяжелых работ, от этапов. В госпитале больной не мерз, жил в лучших условиях. А люди с не слишком крупными преступлениями могли быть даже «сактированы по болезни», то есть освобождены досрочно. Актировали и по возрасту.

Актируем бабку-самогонщицу. Судья спрашивает: будешь теперь самогон варить?

— А что ж, батюшка, если сын опять приедет, придется варить бражку! — Старуху не сактировали.