Евгения Польская - Это мы, Господи, пред Тобою…

— Вот ужас!

— Конечно. Казнить смертью уж лучше бы…

Бандит-азербайджанец убегает из города по накаленному от солнца шоссе от преследующих его милиционеров. Он сбросил рваные ботинки и мчится, храпя и задыхаясь. Голые его пятки почернели от гудрона, локти работают как поршни, выпученные глаза вылезают из орбит от натуги. Ему навстречу по шоссе медленно бредет странно одетый в светлый хитон человек с просветленным лицом. Бандит замедляет бег.

— Э, дружьба, куда идошь?

Человек поворачивает к вопрошающему нездешнее лицо и голосом, тоже нездешним, кротко и тихо отвечает, показав куда-то назад:

— Оттуда иду. В город.

— А как зовут тебя, дружьба? — нащупывая кинжал у пояса, спрашивает бандит и обтирает горячий пот, размазывая грязную пыль по носу и щекам, поминутно оглядываясь назад.

— Люди зовут Иисус Христос, — потупив глаза, отвечает встречный.

— Как? Хыристос? Это каторый Сын Божий?

— Так называют!

— Это который Спасытыл?

— Так называют…

— Слюшай, Спасытыл, спаси мене от милиции, я тебе за это жизн сохраню. Нэ буду, нэ буду резат, панымаишь?

Христос молча неторопливо снимает с себя хитон и, оставшись лишь в набедренной повязке, набрасывает бандиту на плечи. У того мгновенно меняется внешность. Он оглядывает себя и, хохотнув, не опасаясь, что опознают, не спеша продолжает путь. Обнаженный Христос снова трогается в направлении города.

Его увидели преследующие бандита милиционеры. Их воющая мотоциклетка с коляской круто со скрежетом останавливается и, пахнув удушливым газом, преграждает ему дорогу.

— Эй, голый! — кричат блюстители порядка. — Ты кто?

— Христос я, — застенчиво отвечает человек и чистым взором глядит на неведомое, похожее на гигантского жука вонючее животное и оседлавших его двух одинаково одетых мужчин.

— Хто? Христос?! Тю, Жора, да это псих! Вылазь с коляски, я его в дурдом повезу, заразу.

— А тот, как же?

— Тот уже, видно, далеко ушел! Поздно мы хватились догонять.

Они подходят к безмолвно стоящей нагой фигуре, грубо связывают руки и с матерками толчками усаживают в коляску мотоциклетки. Один вытирает пот взмокшей фуражкой и отходит к кювету. Другой садится за руль. Дохнув вонью, со скрежетом и оглушительным лязгом машина заворачивает в город.

Коляска пуста.

Бригада заключенных работает на лесоповале непромышленного значения, где нет никаких механических пил, трелевочных машин, вертолетов, и только к концу дня старенькие медленные трактора со скрежетом и хлопаньем поволокут на огромных санях мощные порушенные стволы-дрова к лагерю, где рабочие-зеки живут. Дрова для отопления самого лагеря.

По пояс в снегу, одетые в ватники давнего срока, в валенки, растоптанные и латаные-перелатаные, грозные на вид мужики с топорами и двуручными пилами перебираются от дерева к дереву. Мороз. А тепляков нету.

Если сверху посмотреть на вырубку редеющей лесной опушки, — фигурки людей покажутся беспомощными и крохотными, но наблюдателю с земли издали они представятся богатырями. На заготовку топлива для своей потребы лагерь послал самых сильных и крупных зеков. Слабосилки тут мало, она следит только за кострами.

Пара-другая лесорубов присядет к костру ненадолго, мрачно пожует кое-что, валенок стянув, перемотает портянку — и за работу скорее. Здесь — тоже норма, тоже план;

За нормой следит бригадир, по лагерному «бугор», могучий, краснорожий, добротней других одетый дядька, переходящий от звена к звену. Стоять, наблюдая да покрикивая, ему в сильный такой мороз невозможно, он то отюкивает топором сучья, легонько, будто и не тяжело, то помогает вывязить из сырой древесины засевшую пилу. В воздухе визг пил, хруст, мат, натужный сип. Мороз!

Место работы на опушке и по за ближними деревьями оцеплено часовыми. На дальних лесоповалах не всюду они есть — там побег невозможен в крутой тайге, в этой компании их много: преступники все крупные — «государственные». И вся площадь работ на уровне земли до заснеженных веток опоясана двойной цепью алых флажков, хорошо на снегу видных. Преступишь эту цепь — считается побег. Собаки привязаны по кругу.

Вышли на заготовку дров затемно. Вернутся уже по темноте. Поэтому конвоиры бдительны. Им, пожалуй, тяжче, чем зекам, хоть и огромные тулупы крепкие для них привезли, и валенки по примеру фрицев, засунуты в соломенные лапти — недвижно трудно стоять. По очереди к костру подходят. Костер для них особый.

Начконвоя — молодой старшина войск НКВД, тоже у костра, то по кругу ходит, зыркает, то с бригадиром совещается. Лагерь недалеко, в каком-нибудь часе ходьбы, поэтому в полдень привозят сюда в полевой кухне обед для зеков и конвоя. У каждого зека краюшка хлеба от выданной утром пайки в тряпицу завернутая за пазухой сохраняется, потом пропитываясь. Часовым хлеб привезут в передке полевой кухни, от мороза закутанный, теплый. И еда им будет в отдельном термосе. А зекам — баланда «из палочек» колбы да две-три ложки каши. Хотя и распорядился начальник на лесозаготовку баланду погуще приправлять вонючей рыбешкой, все равно, в густоте только хилые косточки окажутся. А зекам сейчас в твердое бы зубы врезать. А твердое — один хлеб. Да что его — кроха!

Приглядись поближе к «богатырям». Ой, не крепки они, все худые, заросшие, глаза с блеском голодным. Да и одеты так, что без работы и движения ни минуты не простоишь! Валенки кое-как починены, рукавицы стеганые у каждого, шапки зато без меха, просто стеганые картузы на вате с наушниками. А брючные ватные комплекты вовсе поношены: иные поперек изветшалой продольной прострочки по вате примотали их к ногам еще и ватными «лентами».

Когда привозят баланду, все бросают пилы свои и топоры, кидаются к подъехавшей кухне. Это священные минуты — питание. Привезли в мешке и алюминиевые миски. Ложка у каждого своя, за поясом, в кармане, за голенищем. Миски моментально расхватывают, подносят к костру погреть. Пока повар наливает, пар клубами окутывает группу, каждый торопливо, стоя, не присаживаясь на пеньки, глотает порцию, пока не остыла баланда.

И тут начинается свара. Как ни зорко следит бригадир, чтобы никто не «закосил» лишнюю миску, но в тумане пара кто-то, кажется, закосил! — Я тебе уже наливал! — кричит повар и замахивается поварешкой на хиленького мужичонку. Тот, взятый на лесозаготовки по чьей-то злобе и гожий только на поддержку костров, клянется, что еще не ел, и миска — все поглядите — чистая! — Ты ее, падла, снегом обтер, — бригадир больно толкает мужичонку в грудь, бьет по шее, тот падает, размазывая слезы.

— Обтер, потому что немытую, падлы, дали. Я гребливый. А потому я ее погрел, а потом…