Борис Стомахин - Буреполомский дневник

В общем, хороший был день, – вот именно тёплый и уютный какой–то, всё так как–то хорошо было, – есть теперь что вспомнить, вопреки тому, что и тогда это была тюрьма. Тогда, правда, я ещё не знал своей будущей участи, не знал, что срок оставят в Мосгорсуде без изменения, не знал Буреполома... А теперь вот знаю, – и не знаю, что со всем этим знанием делать. 1107 дней уже остаётся до конца срока, – как ни крути, сколько ни живи, сколько ни считай дни, всё равно висят те же самые 3 года, осточертевшие и неизбежные...

14–05

Насколько хорошо, тепло, радостно и уютно всё было в этот день в прошлом году, – настолько же мерзостно и отвратно сейчас. Постоянно открытая входная дверь в барак, – а на улице метель, и по всему нашему концу секции дует ледяным ветром, особенно по ногам! Спиртзавод под соседней шконкой! Большие эмалированные вёдра и пластмассовые тазы (для стирки) с брагой – и главный специалист по ней, 19–летний выродок, генетический отброс общества с 4–мя судимостями за уличный грабёж, привыкший (даже и здесь, в заключении) жить за чужой счёт, – постоянно под шконку лазящий, достающий, трясущий и бултыхающий эти тазы, вёдра, бутыли с пойлом, показывающий их так же постоянно приходящим к нему по этому поводу блатным "начальникам"!.. В том году на повестке дня были карточные игры, – сейчас брага! Под новый год перебрался из старого проходняка, от тамошнего выродка–уголовника–картёжника (4–я ходка за грабёж, и на роже этот грабёж написан крупными буквами), – недолго музыка играла, в новый проходняк подселили этого вот юного дебила, главного технолога по браге... Они совместно снимают полиэтилен с таза или ведра, трясут его, болтают дерьмо внутри, нюхают и озабоченно оценивают, насколько активно их пойло "гуляет" и когда будет готово... Серьёзность на лицах такая, как будто это руководство крупного химического комбината обсуждает выполнение плана во времена КПСС... Для них это мировая проблема, их брага, – ей–богу! Для них это смысл их жизни, – вернее, жизнёнки или жизнишки, их никому на свете не нужного пустого существования. 5 соседей со всех сторон и сверху, все из Нижегородской области, – и все пьяницы! Двое хотя бы работали, когда просыхали, а остальные – просто пьянь подзаборная, жившая воровством и грабежом слякоть, слизь и нечисть... А тут ещё Шендеровича читаешь, – его "Плавленные сырки" за 2006–й год, когда я уже сидел – и думаешь, что, ей–богу, уничтожить это государство надо не просто так, а желательно – вместе с населением, и что исчезновение этого народа, как "цитировал" меня на суде в 2006 свидетель Якуничкин, и впрямь не было бы большой потерей...

Ну всё, – на обед!

9.3.08. 6–40

Проходит всё... Вот и это 8–е марта прошло, и 9–е пройдёт, как и всё на этом свете. Может, и хотелось бы что–то удержать, сохранить навечно, но увы... Проходит жизнь. 158 недель ещё осталось... Пройдут, конечно, и они. Но всё это, вся жизнь – в никуда...

Единственная пока хорошая новость – мать занялась всё–таки установкой нового памятника на кладбище, на Ваганьково. Отдала, говорит, 20 тысяч, ещё 17, что ли, надо будет отдать за сами надписи на нём, плюс, может быть, сколько–то ещё – за установку. В мае, говорит, обещают его уже поставить. И то – давно пора уже было. В ноябре этого года исполнится 20 лет, как умерла бабушка... А на памятнике останется ещё место и для матери, и для меня. Только я не хочу там лежать, – скучно это и уныло. Если всё будут делать друзья, уважающие и готовые исполнить последнюю волю покойного друга, – пусть кремируют и пепел развеют где–нибудь над морем. Хоть, вон, над Финским заливом в Питере. Мне это будет приятнее, чем унылая яма на Ваганьково и этот новый памятник...

Перечитал вчера попавшееся в бауле, среди тетрадей, прошлогоднее мартовское письмо от моей Ленки. Год уже прошёл... И за этот год было только ещё одно письмо от неё (недавно) и одно свидание с ней – 22 июня прошлого года в тюрьме, в Москве. Её прошлогодние рисунки по–прежнему бесподобны, разворачиваешь – и как будто волна счастья накатывает... Она и в этом году, как в прошлом, написала, что любит меня и ждёт. И я её люблю, тоскую по ней, мучаюсь... Хоть бы позвонила... Грустно всё это. Жить по катехизису Нечаева, который так осуждает Е. С., всё равно не получается, – жить только ради одной революции, сознательно отказавшись от семьи и от всего личного вообще. Отказаться нету сил, и вся жизнь – лишь цепь бесплодных попыток наладить это личное счастье, что–то устроить, кого–то найти... И, увы, именно что бесплодных. Сколько их уже было, а сейчас вот – кажется, всё есть, в 1–й раз в жизни всё получилось, но – разлучила нас тюрьма, 5–летний срок... В общем, только добавляет эта любовь в разлуке мучений душевных и тоски. И ещё 158 недель, 1106 дней тут сидеть, и некуда деваться...

10.3.08. 5–00

Чувство бесконечной, непосильной, смертельной усталости. Бесконечное, мертвящее, убивающее в тебе душу и тело одно и то же. Месяц за месяцем, год за годом, – одно и то же... Вот сейчас, в 5–45, зажжётся свет, ночной дневальный раскатисто крикнет: "Подъём!!", и опять надо будет пережидать проклятую зарядку (или скорее выскакивать на улицу, если идёт какая–либо начальственная сволочь), и потом опять – делать себе бутерброды, пачкая руки в маргарине, потом идти (тащиться) на несносный, никому не нужный завтрак, который я, скорее всего, не стану есть, потом плестись назад в барак, ставить чайник... Одно и то же, одно и то же, одно и то же каждый день, и некуда деваться, нет выхода из этого замкнутого круга во веки веков... Три года ещё мне предстоит этих завтраков и подъёмов, и от одной этой мысли можно сойти с ума... Нет, наверное, – можно и эти три года выдержать, вынести, пережить, – наверное, можно... Вот только – какой ты будешь после них, пропустив через себя, день за днём, эти оставшиеся 158 недель, 158 бань, – и ты ли это будешь вообще...

И сплю я тут лишь урывками, кусочками, кое–как, просыпаюсь и встаю по 5 раз за ночь. Было бы на душе спокойно, – может быть, хоть спал бы лучше, хотя при подъёме в 5–45 какой уж тут сон... Но ни письма мои (нелегально, не через цензуру посланные), видать, не доходят до адресатов, ни дозвониться, поговорить с теми, кто мне нужен позарез, ни дождаться их звонков... Только начнёшь звонить или наберёшь и ждёшь ответа – идут "мусора", в любое время дня и ночи, и надо срочно отдавать телефон... Все усилия, все попытки что–то передать отсюда на волю, хоть те же стихи, – не срабатывают никак, не получаются. Что остаётся? – копить их здесь? Ждать ещё 3 года? Вести чисто растительное существование, есть–пить, ходить на обеды–ужины? Как все эти вот бессмысленные существа, которые меня тут окружают? Нет, я так не могу, иначе жить станет уж совсем незачем. А изоляция тут оказалась и вправду довольно плотной, – есть телефон, да, можно поговорить, но вот передать что–то на волю, помимо цензуры, тем паче для публикации – чёрта с два, и это окончательно добивает. Это тоже суета сует, и я сам понимаю, что нервничать по этому поводу не стоит, но вот – всё равно нервничаю, не могу успокоиться: дошло или не дошло то письмо, и спать не могу, и ночь насмарку, и делать ничего уже не хочется, ничего писать, раз оно всё равно не доходит, и вообще не хочется жить... Жизнь в неволе – это не жизнь, и нет сил сейчас же, не сходя с места, её закончить... Не жизнь, а сплошное, ежедневное мученье...