Борис Стомахин - Буреполомский дневник

9–23

Потом ещё муштра у столовой после завтрака – "строиться", "посмотрим, сколько вас", и т. д. Три “мусора” одновременно, потом приходит ещё четвёртый. Привыкли они к безнаказанности, безопасности своего тут хождения и командования. Привыкли, что зэки боятся их, воспринимают это как должное, – хотя и должно быть, и очень легко можно сделать НАОБОРОТ! А Е. С. сегодня уже в Нижнем, – договаривается с моим новым адвокатом, нижегородским, тем самым, который защищал Стаса Дмитриевского. Дай бог, чтобы всё это удалось, чтобы и он согласился ездить, и у меня тут всё получилось так, как надо, без неожиданных промахов и накладок. Тогда даже здесь можно будет чувствовать себя совсем по–другому, – гораздо осмысленнее и бодрее...

А мать, между тем, пламенно настаивает, чтобы на суде по УДО я, видите ли, признал свою вину. Наивная: как будто это может хоть что–то гарантировать... Кроме, разумеется, позора на всю оставшуюся жизнь и отвращения к самому себе.

18.1.08. 12–54

Такого маразма не было уже давно. Сидеть и тоскливо, в неизвестности, ждать: приедет он или нет. Адвокат, о котором (и с которым) договорилась Е. С. вчера в Нижнем, поехал ко мне уже прямо сегодня, на следующий же день. Но, как выяснилось, сперва заехал куда–то в Кировскую область, потом – вернулся, нашёл–таки Тоншаево, заехал в тамошний суд – ознакомиться с моим делом по УДО, и после этого – ещё до проверки, до 12 ч., должен был подъезжать уже сюда, находился где–то недалеко. Но... Увы. Вот уже и час дня – а его всё нет, и, скорее всего, уже не будет. Всё очень просто: в 13 ч. у них там, в "комнате свиданий", кончается рабочий день, как они заявили в сентябре 2007 г. Голубеву, когда он приезжал. Могут просто уже не пустить, и всё. И когда же теперь? В понедельник только, самое раннее. Будь оно всё проклято! Воистину, страна идиотов, где ничего, ни у кого и никогда не получается сразу и хорошо, как следует, так, как должно быть...

19.1.08. 6–40

Всё получилось вчера, – лучше не надо, и, хоть и с немалой задержкой, мы всё же встретились с адвокатом в кабинете Русинова (тот был выходной). Адвокат ещё раз обнадёжил меня, что шансы на УДО очень большие, всё может быть хорошо. Я отдал ему всё, что хотел для Е. С. и Паши Люзакова. Но – странное дело: чем больше я его слушал, эти его оптимистические прогнозы, тем тошнее и тоскливее становилось на душе. Может быть, потому, что где–то, в самой глубине души, я сам тоже питаю эти несбыточные надежды, – но при этом сам же умом хорошо понимаю всю их несбыточность? А тут ещё они все – Лена Санникова, адвокат, а особенно мать, уж она–то совсем грубо и примитивно, – взялись меня уговаривать, чтобы на суде по УДО я признал вину, – хотя бы "частично", как говорит адвокат, – мол, уточнять, в какой части я её признаю, никто не будет. Но и так уже ошибок и глупостей сделано достаточно, – зачем делать ещё одну, которая, к тому же, абсолютно ничего не гарантирует?.. Нет уж, не стоило отказываться признавать вину на суде в 2006 г. и получать 5 лет, чтобы так жалко признать её сейчас...

Вообще, вчера был "весёлый" день. Два раза вызывали в больницу – сперва сдавать анализы, потом писать заявление на ВТЭК (приедут, сказали, совсем скоро, 24 или 25 января); плюс встреча с адвокатом; плюс – вечером на вахту расписываться за сообщение о телефонном разговоре с Е. С. 22.1.08 в 19–00, а оттуда – велели меня отвести в штаб, где какие–то чмошники в форме стали допытываться, почему это днём, после свидания с адвокатом, я якобы ушёл из штаба один, и куда при этом пошёл. То, что я ушёл не один, а с общественником, которого специально вызывала секретарша Русинова и которого я после ухода адвоката специально ждал, – было им глубоко по фигу. Кто–то из них, якобы, вышел "сейчас же вслед за мной" и меня не видел. Сперва обещали написать на меня "рапорт" за самовольное хождение по зоне, но когда я упомянул про русиновскую секретаршу, – отстали...

Письмо Е. С., которое я прочёл на свидании с адвокатом, видимо, добило меня окончательно. И так было понятно, что практически все силы свои она последний год отдаёт моему освобождению, – а тут она и сама пишет, что силы на исходе, что пришлось фактически из–за меня оставить все другие дела, которыми она занималась, – по той же Чечне, и т. д. А я без её постоянной помощи и – главное – моральной поддержки вряд ли теперь тут выживу... Плюс с матерью моей у неё нет уже никаких сил общаться, и друзья, оказывается, давно уже советовали ей прекратить это общение... Да, мать совсем уже сходит с ума, нашла подходящую почву для ревности и соперничества: отношения с человеком, больше всех делающим для моего освобождения. Один раз, пишет Е. С., открытым текстом сказала ей: Вы у меня хотите украсть сына. Совсем она с ума сходит там, дома, – и это всё больнее и больнее отражается на мне здесь; и не радость теперь это для меня – свидания с матерью, – а боль и тоска, когда надо выслушивать её бред и подолгу мучительно доказывать ей, что против неё никто никаких козней не строит, на меня никаких тайных видов после освобождения не имеет, и вообще – не надо судить обо всех людях на свете по одной себе. Вот скоро уже, через 8 дней – длительное свидание с матерью, а о чем говорить, что ещё вместят эти три дня, кроме обычных её слёз, истерик, ругани и скандала, – не знаю даже. Вышло в моей жизни так, что с кем угодно – не только из близких друзей, но и из просто знакомых – пообщался бы я сейчас с большим удовольствием, чем с родной матерью. И я ли виноват в этом? Она–то, конечно, всё объяснит очень просто, если узнает: я чёрствый, её не люблю, и т. д. А себя критиковать она не привыкла, не умеет, и бревна в своём глазу не замечает...

И такая тоска от всего этого, что – умереть бы скорей, и избавиться разом от всех этих неразрешимых проблем. Всё подтвердилось этими двумя годами тюрьмы, – всё, что до этого я уже знал о себе на воле. Я не то что неудачник хронический, а – вообще не должны такие уроды жить на свете. Е. С. пишет, что, наоборот, мне повезло – была сильная материальная основа; мне не пришлось, как многим, с ранней юности зарабатывать кусок хлеба, и даже курсовые в институте писала за меня мать. Ну да, верно. А толку–то что? Было в моей жизни изначально что–то такое, что все эти материальные и бытовые преимущества превращало в труху. "Мир меня не принимает", – есть такая фраза, по–моему где–то у Горького. Так вот и со мной было. И в школе, где всё началось с дикой, запредельной какой–то робости первых же дней 1–го класса, а кончилось тотальным глумлением, пинками и плевками всей школы, от 1 до 10 класса. И в институте, где я не мог нормально учиться, потому что у меня никак не складывалась личная жизнь, прямо–таки катастрофически не складывалась, – с эксцессами вплоть до ареста пограничниками в 1996 г., а они в это время сидели на соседних партах и целовались... В общем, долго вспоминать всё это, – только не исправишь теперь уже ничего. Скорее бы сдохнуть, ей–богу, – нет других вариантов разом избавиться от всех этих проблем. Нет сил жить, и нет в такой жизни смысла никакого, ни малейшего, – но и взяться за суицид я тоже решиться никак не могу, за что от всей души себя презираю. Лучше бы я разбился тогда, падая из окна, с 4–го этажа, – а то как жить с таким вот беспредельным отвращением к себе, сознавая, что ничего в этой жизни уже не исправишь, что ты – безнадёжный урод, выродок какой–то, ошибка природы, и это, увы, непоправимо...