Бенгт Янгфельдт - Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг(Без иллюстраций)

Судя по дневнику Лили, в это время Маяковский думал вступить в партию. То, что он предпочел остаться в стороне, наверное, частично объяснялось его буржуазными “навыками”, но главным образом тем, что он всем своим существом противился любым формам субординации и принуждения. Если бы он действительно хотел вступить в партию, он мог бы это сделать как приверженец того чистого, идеалистического коммунизма, в который верил. Но подобный идеализм партию не интересовал; он приветствовался бы десять лет назад, но не сейчас. Теперь партии нужны были именно те карьеристы, которых Маяковский презирал и бичевал в своих пьесах и стихотворениях.

Маяковский делал все, чтобы убедить власть в том, что он нужен, и упорно приспосабливался к требованиям партии и эпохи. Но это не помогало. Он становился “на горло собственной песне”, а в томе Советской энциклопедии, вышедшем в январе 1930 года, утверждалось, что “бунт Маяковского, анар- хистический и индивидуалистический, мелкобуржуазный по существу” и что “после Октября Маяковскому чуждо мировоззрение пролетариата”. И в списке шестнадцати наиболее выдающихся произведений о Ленине, опубликованном в журнале “Огонек” 2J января, через четыре дня после успешного выступления Маяковского в Большом театре, поэма “Владимир Ильич Ленин” отсутствовала.

В поэме “Во весь голос” выражены чувства поэта, которого не понимают современники, — чувства одиночества и отчужденности. Как будто автор хотел сказать: “Ладно, не хотите меня понимать, но придет время, когда меня оценят по заслугам, а пока мне на вас плевать”. Отчаяние было результатом конкретных обстоятельств и событий, но и выражением экзистенциальной уязвимости, пронизывающей все творчество Маяковского. Поэма “Во весь голос” представляла собой политический манифест, но в ней звучат те же боль и отчаяние, которые мы встречаем в ранних произведениях — как, например, в “Облаке в штанах”, где поэт, “обсмеянный у сегодняшнего племени, / как длинный / скабрезный анекдот”, кричит грядущим столетиям об ином, лучшем будущем. “Мне сегодня показалось, что он очень одинок”, — сказал Луначарский жене после того, как они вернулись с выставки. Он был прав: Маяковский был одинок — “одинок, как последний глаз / у идущего к слепым человека!”, как он написал в стихотворении “Я” за шестнадцать лет до этого.

Вступать в партию для Маяковского было поздно; многое было слишком поздно.

Что делать человеку после того, как написана поэма, подобная “Во весь голос”, в которой он по сути прощался? Читатели Маяковского ответа на этот вопрос не знали, но сам он его знал.

Всю глубину провала в Ленинграде Маяковский осознал, когда на следующий день после открытия выставки “20 лет работы” до него дошли слухи, что всего после нескольких спектаклей “Баню” намереваются снять с репертуара. Он хотел поехать туда, но не мог оставить выставку, и вместо него поехала Лили. Тревога оказалась ложной, запрещать спектакль никто не собирался, хотя “публика

Одна из редких общих фотографий Лили, Осипа и Маяковского, сделанная в 1929 г., когда “кисячая-осячая” семья была на грани распада.

не ходит и газеты ругают”. Некоторые цензурные купюры были, однако, сделаны, о чем Лили упомянула в дневнике 3 февраля, в частности реплику “я туда по партийному билету пройду” заменили на “по трамвайному”.

Ситуация в Ленинграде была более или менее под контролем, но в день отъезда Лили Маяковский в Москве сделал шаг, который, подобно разрыву бомбы, поверг в шок как друзей, так и врагов: 3 февраля он написал заявление с просьбой принять его в РАПП. Еще в 1923 году Леф объединился с МАППом (московским отделением организации), главным образом по тактическим причинам: несмотря на различие в эстетических вопросах, политические идеалы у них были общие, а лефовцам этот альянс в определенной степени помогал избавиться от клейма “попутчиков”.

И вот Маяковский вступает в РАПП — организацию, на протяжении лет использовавшую свои более или менее интеллектуальные ресурсы для агрессивных атак на “попутчика” Маяковского и эстетику, которую он проповедовал: “Леф нельзя реформировать — его надо уничтожить”; “Октябрь не раз привлекал внимание Маяковского <���…> но во всех этих произведениях Маяковский был далек от понимания Октября, его содержания, его сущности”; “Безвкусным, опустошенным и утомительным выходит мир из-под пера Маяковского”. И так далее.

Зачем он это сделал? Одним из объяснений, несомненно, может служить чувство изолированности, которое охватило Маяковского после того, как “свои” — рефовцы — его оставили. Но это послужило лишь последней каплей. Решение созревало долго и не было совсем уж нелогичным для человека, объявившего осенью 1929 года “примат цели и над содержанием и над формой” и выразившего свою солидарность “по большинству вопросов” с РАППом, на чьи пролетарские кадры “опирается будущая советская литература”. И все же решение мотивировалось в первую очередь не внутренними убеждениями, а было результатом внешнего давления. 4 декабря “Правда” опубликовала передовицу под заголовком “За консолидацию всех сил пролетарской литературы”, в которой РАПП объявлялся орудием партии в области литературы. Статью, которая имела характер директивы, перепечатал ряд литературных журналов, а 31 января 1930 года была опубликована еще одна передовица на ту же тему со следующей грозной формулировкой: “Напряженность ситуации заставляет сделать выбор: либо окончательно перейти в лагерь честных союзников пролетариата, либо быть отброшенными в ряды буржуазных писателей… ” То, что именно аргументы “Правды” заставили Маяковского вступить в РАПП, доказывает первая фраза его заявления, напрямую отсылавшая к первой передовице: “В осуществление консолидации всех сил пролетарской литературы прошу принять меня в РАПП”.

Это был старый большевистский прием — сославшись на “напряженность ситуации” и “внешнюю угрозу”, вынудить граждан занять позицию “за” или “против”, и кампания консолидации1929-1930 годов была прямым отзвуком призыва, с которым партия обращалась к интеллигенции осенью 1918-го: “<���…> в такое время, какое мы сейчас переживаем, нейтральность невозможна. <���…> Школа не может быть нейтральной, искусство не может быть нейтральным, литература не может быть нейтральной. <���… > Товарищи, выбора нет. <���… > Ия бы советовал вам, вместо того, чтобы спасаться под дырявым зонтиком нейтральности, идти под родную Российскую кровлю, идти к рабочему классу” (см. главу “Комфут”). Но была разница: в то время как ситуация 1918 года характеризовалась реальными противоречиями между сторонниками и противниками большевистской революции, “напряженность”, царившая сейчас, являлась результатом интенсивной пропаганды в советской печати, предупреждавшей о скором нападении на Советский Союз со стороны “мировой буржуазии”, что в свою очередь повлечет за собой обострение “классовой борьбы” внутри страны.