Людмила Бояджиева - Марина Цветаева. Неправильная любовь

Итог однозначен: ехать. К чертям все раздумья — «выбора нет: нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась». Так, оказывается, все просто.

Удивительный «стальной хребет» нравственности. А как же бесконечные увлечения, душераздирающие романы? — Условия игры в Поэта. Сценические обстоятельства, силой воображения переводимые в жизненные. Пожар души, рождающий творчество. Она умела генерировать в себе это напряжение всех чувств. А тут — только тревога. Какие увлечения, если Сергей в беде? Письма от него так гладки и однотипны: «живу в деревне», «сосны, домики, белки», «полное одиночество, как на островке», что сомнения нет: они писаны для человека в погонах, с неистребимой скукой перлюстрирующего чужие послания в надлежащем отделе известного учреждения.

Обдумав метафору «одинокого островка», Марина решает, что означает она полузаключение, возможно, арест. А уж если, к тому же, парижские «начальники» Сергея постепенно выпроваживают их с Муром в Москву, значит, дело серьезное.

В сентябре 1938 года Цветаева с сыном поселились в Париже в отеле «Иннова», под фамилией Эфрон. Но отъезд откладывался раз за разом на неопределенное время по необъяснимым причинам. Вот уж каторга — ежеминутно ждать телефонного звонка, сидя на чемоданах. Цветаева изобретательно противостояла пытке ожидания, заполняя время заботами: смущая закройщиков экстравагантностью требований, сшила в ателье пальто из толстой замши «покрепче», с надежным поясом и большими, «чтоб как сумки», карманами, раздала верным людям дорогие ей вещи. «Устроила икону Николая Угодника», с педантичной аккуратностью приводила в порядок рукописи, покупала подарки москвичам, паковала багаж. На нервной почве сделала перманент! Вместо привычной челки появились серенькие бараньи завитки, которые приходится зализывать и прикалывать «невидимками», Жуть, что такое. Теперь спасет только бритье наголо. Но не пугать же погранконтроль тюремным фризуром?

Мур маялся без дела, изредка помогая матери. Он рвался в Москву и злился, если Марина, то осторожно, то на последней грани озлобленности, высказывала опасения относительно перспектив жизни в Союзе:

— Не еду! Хоть веревкой пусть тащат! Насильники, мразь, вшивые диктаторы! — Она расшвыривала листы из только что упакованной коробки.

— Во-первых это бурный психоз, — спокойно констатировал Мур, возвращая бумаги на место. — Во-вторых: отказываюсь понимать вас! СССР — передовая страна! Лучшая в мире! А вы ведете себя, как деревенская неграмотная старуха! И своим кислым лицом все время нагоняете тоску!

Тон общения 14-летнего подростка с матерью, души в нем не чаявшей, возмущал многих, считавших Мура высокомерным, грубым. Но ведь Марина растила его именно таким — царственным, пренебрежительным, без сантиментов и привязанностей. Суперэгоистом. Может, полагала, что ввиду ее беззаветной любви сын сделает для нее исключение, «короновав» самоотверженной сыновей любовью? Но все произошло наоборот: больше всех Мура раздражала именно мать со своими бесконечными заботами и опасениями. С ее стихами, манией величия, ссорами с коллегами по цеху. Тщеславного Мура, благосклонно отнесшегося бы к знаменитой матери, пренебрежительное отношение к стихам Цветаевой бесило: в литературе он разбирался и в отношениях литераторов тоже. Однако тон сына не слишком угнетал Марину — видимо, голос взрослого мужчины, его безапелляционность, наглость, давали ощущение некой поддержки, иллюзию надежности, в которых она так сейчас нуждалась.

11 июня ночью под дверью обнаружилось письмо, сообщавшее, что отъезд состоится утром. Спешные сборы, нервные перепалки, последние письма остающимся…

Их никто не провожал: все было устроено так, чтобы прощание Цветаевой с Парижем прошло незамеченным. «Посидели с Муром, по старому обычаю, перекрестились на пустое место от иконы (сдана в хорошие руки…)» Цветаева писала это уже в поезде, увозившем их в Гавр на пароход, идущий в Ленинград. Писала Тесковой — одному из вернейших своих здешних друзей. Это было последнее «прости» прожитой жизни: «До свидания! Сейчас уже не тяжело, сейчас уже — судьба».

…В поселке Болшево по Северной железной дороге недалеко от Москвы, где поселили Эфрона, находилась ведомственная дача НКВД. Под старыми соснами зеленел симпатичный домик с верандой. Дом выстроен основательно — белые перильца, резные штакетины у крыльца, крепенький забор, большая гостиная с камином. Вот с удобствами хуже — все во дворе. Есть керосинки, дрова, погреб — жилье приспособлено для проживания двух семей: Эфронов и Сеземанов-Клепининых. У каждой семьи по две комнаты и терраса. Гостиная и кухня — общие. Николай Андреевич Клепинин — историк, бывший «доброволец», затем «евразиец», чекист, прошел ту же эволюцию, что и С.Я. Эфрон. Клепинин и его жена Нина (Антонина) Николаевна Сеземан-Клепинина были давними друзьями и «сослуживцами» Сергея Яковлевича. Об их бегстве из Парижа парижские «Последние новости» сообщили 20 октября 1937 года.

Жизнь в Москве и в Болшеве до приезда семьи давала возможность Сергею обдумать и оценить происшедшее. Операцию с устранением Рейсса он завалил — так определил парижский Куратор. Но здесь складывалось впечатление, что начальство удовлетворено деятельностью Эфрона в Париже. Его обеспечили жилищем, дали возможность лечиться в специальной поликлинике и направили в одесский санатории. Аля работала в престижном журнале. Сергей испытывал лишь чувство тревоги за Марину и Мура. Был неизменно мил и доброжелателен с окружающими, очаровал без исключения всех гипнотическим светом сказочно-добрых голубых глаз. Даже свирепый пес Клепинина по прозвищу Жирняга («боксерской» породы) подползал к Сергею на брюхе, завороженный — ласковым голосом и вкусными подачками.

Аля и сын Нины Клепининой Алексей Сеземан работали в журнале «Revue de Moscou» и большую часть времени проводили в Москве. Аля бывала в Болшево наездами — светящаяся, звонкая — она полюбила в первый раз, и ее избранник Муля (Самуил Давыдович Гуревич) — коллега по издательству — отвечал ей взаимностью. Он часто приезжал с Алей на дачу и стал почти членом семьи: остроумный, эрудит, шутник, интеллигент. Сергей Яковлевич вспыхивал короткой радостью — очаровывал шутками, мягким обаянием. Все видели, как ждал он приезда жены и сына, как гордился Муром, его письмами и рисунками. Балагуря, Сергей считал дни до приезда Марины. До утра не мог уснуть, продумывая ситуацию и так и этак. Но выхода не видел.

Все время, до приезда Марины, Аля заботилась об отце, старалась сделать его жилье уютным: повесила занавесочки из ситца, вязаные коврики, украсила лампы цветными абажурами — в отличие от матери она умела украшать быт мелочами. Может, потому он и не так свирепо изводил ее? Сергей радовался обновкам, Трепал ее по затылку, как в детстве. Но однажды что-то случилось: Сергей Яковлевич захворал, пролежал носом в стену дня три, а поднявшись, погрузился в глубокую скорбь. Чувство беды и вины больше не оставляло его, даже если усилием воли не удавалось изобразить веселье.