Людмила Бояджиева - Марина Цветаева. Неправильная любовь

По ночам морозило, надо было топить печь. Мать и сын собирали на участке хворост, сухие ветки. Молчаливые, сгорбленные, потерянные. Мур, потрясенный случившимся, упрямо твердил одно: ошибка, разберутся, там же не дураки сидят… Рано темнело, долго тянулась бесконечная мучительная ночь. За лиловыми окнами веранды мерещились мелькавшие силуэты. Ежесекундно всем настороженным нутром Марина ждала: придут за ней, увезут, Мура бросят, раздавят, растопчут все, что еще сберегалось: память, честь, любовь. Давящий, неизбывный страх доводил до бешенства. Знала — не отпустят. Знала — пропали.

И снова ночью у калитки затормозила машина. Заливается, предостерегая хозяев, пес. Шаги на скрипнувшей лесенке, стук в окно, в двери… Приехали под праздник 7 ноября — в 22-ю годовщину Великого Октября — милый обычай напоминать гражданам, за что боролись.

Вызвали Клепинина, выволокли из спальни. Нина была в Москве, Андрея Сеземана арестовали там же.

Пока шел обыск, Николай сидел в кресле в растерзанной на груди пижаме, уставившись в одну точку. Безучастный, равнодушный ко всему — уже отсутствующий. Он судорожно прижимал к себе последнее любимое существо — верного пса, дрожавшего теплой шкуркой. Пес взгромоздился на колени хозяину, в предчувствии разлуки подвывал, лизал ему лицо, шею, уши… Чекист в черной кожанке схватился за ошейник, попытался оттащить собаку от арестованного. Ощерившись, пес дал понять, что будет защищать хозяина до последнего — тяпнул «кожаного» за рукав.

— Сволочь иностранная! Ишь, разожрал харю! Счас ты у меня поймешь, на кого кидаешься! — в руке с разорванным рукавом оказался пистолет.

— Не надо! Я уведу его. — Клепинин быстро поднялся и, уговаривая упиравшуюся собаку, отволок ее в соседнюю комнату. Щелкнул замком. — Прости, дружище…

Машина с арестованным скрылась. Запертый пес еще долго выл, скребся когтями, билась о дверь своим несчастным преданным телом.

Марина и Мур остались одни. Марина Ивановна не заходила в комнаты Али и Сергея. Не подходила к калитке, даже днем.

— Я всех боюсь, всех… — говорила она, и глаза у нее дико блуждали. — Не могу здесь…

Они ушли с этой проклятой дачи 10 ноября, захватив с собой из вещей только то, что могли унести.

На твой безумный мир ответ один — отказ!

Их много раз разлучали, и не раз — под угрозой смертельной опасности. Они молились друг за друга, не зная, на каком свете суженый. Судьба могла бы разлучить их значительно раньше — военные пули, тиф, бедствия Ледового похода, нападки туберкулеза пощадили воина Сергея. Спаслась в мясорубке Гражданской войны и революции Марина. Довольно! Выстояли. Хватит!

Сад! — Молила Марина. Сад у моря с вечно цветущими акациями и каштанами. Заслужили. Не тут-то было. «Слепая» судьба нащупывала своим посохом самую тернистую дорожку и упорно вела их — то вместе, то разлучив (теперь уж намертво), к последнему пристанищу, не переставая искушать, испытывать на прочность. Прочность человеческих сил? Верность заветам и клятвам? — На верность самому себе — тому, кто ты есть.

В кругах Лефортовского ада не пожалели для Сергея изощренных пыток, физических, моральных. Ломали-ломали, да не сломали — Эфрон не предал ни других, нм себя, ни своего дела. Даже своей злосчастной веры в мудрость защитников родины с погонами ОГПУ.

До последнего момента (а может, и после?) Сергей не мог понять, что имеет дело с жестокими и бессмысленными палачами. Не сомневался: ошибка! Оболгали, запутали не только его, но самого вождя, который и знать не знает о творящихся ужасах! Злодейски исказили всю политику партии. Предательство, заговор. Цель массовых процессов — уничтожить честных преданных соратников партии, получивших клеймо «врагов народа». Признать себя виновным — значит, подыграть заговорщикам. Этого Сергей Яковлевич — кожа да кости, крупные кисти на тоненьких длинных руках, свет глаз в багровом месиве разбитого лица — допустить не мог. Неисчерпаемы возможности человеческого духа! Душа Эфрона была особенной — с примесью юродивого и святого. Именно этой, озаренной свыше, мощи Сережиной души навеки присягнула Марина на Коктебельском пляже. Ее крылатой инакости. Она умела видеть.

Жизнь Ариадны Сергеевны сохранило ее упорство. Аля долго не признавала своего участия в «деле отца», даже пройдя через страшные пытки. Неделями, раздетую, ее держали в холодном, в узком, как гроб, карцере, в котором нельзя было даже присесть. На голову размеренно падали капли холодной воды, она потеряла счет времени. Ее мучили, били, инсценировали расстрел и, в конце концов, заставили еле живую дать показания против нее самой, отца, Клепининых, Алексея Сеземана. И хотя в дальнейшем ходе следствия Аля от своих показаний отказалась — это не имело значения: колесо уничтожения крутилось в заданном направлении. Законного суда над Ариадной Эфрон не было, 2 июля 1940 года ее судило Особое совещание при НКВД по статье 58.6 — шпионаж — и приговорило к восьми годам лагерей. После восьми лет последовало «ограничение» мест жительства, недолгое время в Рязани, затем повторный арест и пожизненная высылка в Туруханск.

Сергей Яковлевич Эфрон проходил по «групповому» делу, что всегда служило отягчающим вину обстоятельством. То, что все сотрудники «Союза возвращения на родину» были тайными агентами НКВД, следствие не интересовало, «Союз возвращения» считался изощренным прикрытием для подрывной антисоветской деятельности.

На первом же допросе Эфрон подробно, С исчерпывающей откровенностью изложил следователю историю своего духовного перерождения из белогвардейца в советского патриота и секретного агента советской разведки. Он старательно пытался разъяснить существо дела. Но не этого добивались следователи, отрицавшие каждое его заявление.

— С 1931 года, подав прошение о возвращении на родину, я полностью перешел на советскую платформу и начал выполнять задания советской разведки.

— Следствие вам не верит. — Этой фразой завершались все признания Сергея. Потом побои и те же вопросы. Те же ответы. И снова — «Следствие вам не верит» — замкнутый круг, насколько хватит сил. Сил оказалось не много — он терял сознание, с трудом приходил в себя. После первого же допроса, ничего не добившись, Эфрона увезли в самую страшную Лефортовскую тюрьму.

В следственном деле зафиксированы семнадцать или восемнадцать допросов Эфрона с «физическими методами воздействия». 24 октября его пришлось перевести в психиатрическое отделение больницы Бутырской тюрьмы. Во врачебной выписке сказано, что заключенный «в настоящее время страдает частыми приступами грудной жабы, хроническим миокардитом, в резкой форме неврастенией. Требует щадящего режима». Щадящего? Можно подумать, что речь шла о санатории. Допросы не прекращались. От Эфрона добивались признания вины в шпионаже, измене родине, проводили очные ставки с Клепиниными и другими «союзниками». Несчастные подследственные, доведенные пытками до невменяемости, соглашались со всеми обвинениями, называли вымышленные «контакты» Эфрона с зарубежными разведками. Полуживой Николай Клепинин просил Сергея соглашаться со всеми обвинениями, дабы избежать дальнейших пыток. Ведь ясно уже — разыгрывается некий безумный спектакль. Каков бы ни был его замысел — конец один. Компромиссы никогда не принимались Эфроном. Из его разбитых губ продолжало звучать лишь короткое: «Нет».