Людмила Бояджиева - Марина Цветаева. Неправильная любовь

«Мурлыга, прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить… передай папе и Але, что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».

Сюда можно присовокупить и слова, написанные Мариной немного раньше:

«Меня жизнь за этот год — добила. Исхода не вижу. Взываю к помощи.

Прощанье, наверно, самое прекрасное и самое грустное чувство. Потому что вмещает всю любовь сразу — и которая есть, и которая могла бы быть, но никогда не случится».

Хоронили Цветаеву 2 сентября на средства горисполкома. Могилы ее не существует. Есть камень с эпитафией, которую она себе придумала: «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева».

Эфрон еле держится, но допросы продолжаются. На каждом из них он снова и снова повторяет, что был секретным сотрудником НКВД и ни с какой иностранной разведкой не связан. Удивительная твердость в отстаивании своей правды. Перед кем, вынося мучения, «сохранял лицо» это убиваемый, замученный человек? Перед следователем — недочеловеком? Смутный феномен. Но Эфрон с невероятной стойкостью выдерживает принципы личной чести, не отступая от нее, превозмогая сердечную болезнь, галлюцинации, психическую подавленность, пытки — и даже страх за близких.

Он почти прозрачен, только глаз — страшный глаз в покрасневших веках (второй заплыл от удара), светился на исхудалом лице. Побелевшие волосы, мерцавшие серебром, слипались от крови. Тонкая шея не могла держать крупную голову, когда он терял сознание после очередного удара — свисала голова, выставляя острый кадык. Казалось — еще немного и оторвется, покатится по цементному полу.

Вода из ведра — в глазах появляются проблески сознания. Эфрон, утирая рваным рукавом с губ кровавую пену, не поднимая век:

— Повторяю сотый раз с иностранной разведкой не был связан…

— Смотреть в глаза! Говорить правду! — злобный окрик, тычок в челюсть, луч ослепительного света в лицо, окрик: — Кто помогал вам? Имена!!!

Допрашиваемый тряхнул головой, выпрямился, поднял лицо. Сквозь слепящий поток, заливший его лицо, на мучителя смотрел глаз. Смотрел долго, не мигая в непереносимом свете, не шевелясь, не пытаясь опустить веки.

Следователь дернулся, отвел взгляд от страшного лица заключенного, хотел уже крикнуть, чтобы уволокли немедля этот окончательно свихнувшийся полутруп. Но тот разлепил губы. Присвистывая сквозь темные прорехи выбитых зубов, проговорил четко, медленно, прямо в лицо утаенного темнотой монстра:

— Я говорю правду. Я могу ошибиться в ответе, потому что память мне может изменить, но сознательной неправды я не говорил и говорить не буду.

Следствие продолжалось девять месяцев. 2 июня 1940 года Сергею Яковлевичу Эфрону предъявили протокол об окончании следствия. Приговор для всех был одинаков: «Подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу, с конфискацией всего лично им принадлежащего имущества».

16 октября 1941 года — день страшной московской паники. Немецкие войска стояли уже в пригородах, городские власти практически бросили Москву на произвол судьбы. Правительство по совету Матроны Московской спряталось в бункере глубоко под землей. По пустым улицам летали секретные бумаги из покинутых учреждений, хлопали распахнутые окна брошенных домов, мародеры громили магазины и сберегательные кассы.

НКВД продолжал работу. Именно в этот день в Бутырскую тюрьму поступило распоряжение: «Выдайте коменданту НКВД СССР осужденных к расстрелу ниже поименованных лиц:

1. Андреев-Эфрон Сергей Яковлевич…» и список — еще 135 фамилий.

Их вывели во двор всех сразу — времени на церемонии не было. Совсем рядом свистели и рвались снаряды. Не один из смертников, наверно, подумал о том, как упростил бы дело один шальной снаряд, залетевший сюда.

Стояли в четыре ряда вдоль кирпичной стены, исшарканной выбоинами от пуль.

Эфрон в предпоследнем. Ему полагалось быть застреленным во вторую очередь, когда упадут, расчищая путь пулям, первые ряды. А значит, пережить три «Пли!».

Первый залп грохнул, гремящим эхом облетел дворик. Отозвался и затих. Второго не было, не было и третьего, и четвертого. В прозрачной тишине Сергей слышал трижды повторенное Мариной: «Сергей! Сергей! Сергей!!!»

Он поднял голову к небу и всем своим существом, потянулся к нему. Сухим листком, подхваченным ветром, взмыл над мотками проволоки, уходившими все ниже, над очертаниями стен, словно влипавшими в землю. То, что осталось внизу — больше не мешало. Перед ним открывалось необъятное белое пространство неба. Оно состояло из сплошною мельтешения частичек светящейся белизны — корпускул света, снежинок? Нет, метель цветов акации — наверно, из Феодосии и порывы новогоднего коктебельскою бурана? Сергей поднимался асе выше, становясь невесомым, освобожденным от боли, страха, вины… Остался внизу дворик, здание тюрьмы, похожей отсюда на макет вместе с улочками, домами, метелками голых деревьев. Тишина… Невиданная белизна и неслыханная тишина окутывали его. Что-то вспыхивало внизу, домик у набережной стал распадаться и оседать целыми кирпичными стенами. Рвались снаряды, а самолетов с черным крестом нигде не было. Сергей узнал свой дом в Борисоглебском — стоял целехонький. И Музей цветаевский, окутанный пегой маскировочной сетью тоже. Ладонь Сергея, протянутую в полете, подхватила знакомая рука:

— А, батюшка вы мой! Вот так встреча… — Иван Владимирович Цветаев в шитом золотом белом, летучем мундире помог Сергею набрать высоту. — Оказия вышла. Вас не убили. Просто остановилось сердце. Оно и так проработало лишних 45 дней. Что поделаешь, везде неполадки со сроками. Я-то как торопился с открытием музея! Неуч деревенский! Времени-то оказывается — нет! Часы есть, а ВРЕМЕНИ — нет! Вот какое дело, милостивый государь! Зато всяческого иного, чего и помыслить не могли — не перечесть. Ну, начать с тою, что и пространства нет… — Иван Владимирович опасливо глянул на Сергея. Сразив его этим сообщением. — Только вы уж извольте не принимать близко к сердцу… Пардон, к душе.

— Где же тогда Марина? Она попала сюда раньше?

— Бросьте, Сергей Яковлевич: «Раньше, позже» — какое это имеет теперь значение.

— Верно… Как верно! Имеет значения только любовь.

— А с этим тут все в полном порядке: и семья моя, и ваша, и Мариночка — все на месте. Были с ней трудности, она во всем призналась, подписала данные о содействии с неким Мышастым… Покаялась в гордыне своей, непомерном сластолюбии, злоупотреблении поэтической похотью… Все на себя взяла… Но ведь и за нее как стояли! Константин Бальмонт очень сердечно выступил в защите…