Людмила Гурченко - Люся, стоп!

Впервые на нашем телевидении были вопросы о семье, о любви, браке, разводе, детях. Все те вопросы, без которых сейчас вообще нет ни одного интервью. Но Урмас, конечно, не знал, не понял, что я уже давно его вспомнила. Но я решила «забыть» о той нашей встрече четыре года тому. Но беседа пошла так, что мне пришлось ему напомнить. Думаю, что у Урмаса, как и у меня, пролетело тоже мгновенно несколько вариантов ответа. Он выбрал самый удачный. Он обаятельно улыбнулся. Я думала, что он вырежет этот момент, но момент остался. И я его искренне поблагодарила за то, что теперь с ним очень интересно разговаривать. Потому что он об объекте знает все.

Эта программа снималась для Таллина. И там ее показали трижды. Но вот она неожиданно прилетела в Москву. Я этого не ожидала и была против того, чтобы ее показали по нашему ТВ. Таких программ у нас на ТВ еще не было. То было интервью «зарубежное».

Но программа вышла. И имела очень широкий и шумный успех у зрителя. На телевидении перестройка пришла в действие. У меня с этой программой начался внешний перестроечный период. Именно внешний. Моей жизни «на виду». Что же происходило в душе, в сердце — это в главе «Урок».

И вот прошло ровно шесть лет. Сижу напротив Эльдара. Это уже совсем другой разговор. Уже нет рядом многих действующих лиц. Я уже плавно в другом измерении. Ну, давай, Людмилка, перестраивайся.

Со мной, во второй состав спектакля «А чой-то ты во фраке?», вводились два актера. Два моих будущих партнера. С одним прежде встречались в программах на телевидении. Со вторым встретились впервые. «Первый» и «второй».

Перед репетицией, как правило, идет разогрев. Это чисто стихийная традиция. Эти разогревы разные. Иногда веселые, иногда острые и жесткие. Зависит от того, что происходит за окном репетиционного зала. Иногда неожиданный отъезд из страны талантливого коллеги, политический или экономический перелом в жизни страны. А так, если обычно, — смешные истории, свежие анекдоты.

В тот день, накануне которого показали по телевидению мою «девку», перед репетицией болтали, смеялись, притирались, привыкали. «Первый» рассказал что-то очень смешное. И я, еще не свыкшаяся с пустым моим домом, возьми да ляпни: «Замечательная история! Как бы не забыть. Дома расскажу. Как смешно. Замечательно!»

— А кому вы расскажете? Тузику? Ха-ха-ха. — И холодным глазом посмотрел на меня.

Да, «неосторожно, быть может, поступила я». Но кто же знал, что истинное отношение ко мне вот такое. Ведь снимались на ТВ дружно, вполне слаженно. И не виделись с тех, семидесятых. Для такого ко мне отношения должны быть личные мотивы. Значит, что? Сплетни, слухи.

Но репетировать стало уже непросто. «Второй» какое-то время был не в форме. В театре не работал, но хорошо поет и музыкален. Его, свободного, и пригласили во второй состав. Он вызывал у «первого» насмешки, «подколы», что у режиссера находило неизменную поддержку. Дуэтом веселились над «вторым» славно. Ну и заодно надо мной. Это было понятно без слов.

Ладно. Терпение. Я отсюда, безусловно, уйду. Только вот обязательно одолею безмикрофонное пение. Я поддерживала «второго» словами, улыбкой. Словом, поддерживала. Я знаю, как это важно.

«Вы замечательно поете. У вас такой красивый голос».

В партнерстве главное то же, что и в семейной жизни. Важно, чтобы плечо, на которое опираешься, не провалилось. «Второй» быстро вошел в форму. И на премьере стал номером один. Он мне был очень благодарен: «Спасибо, спасибо…» Мне было это очень приятно. У него заслуженный успех. И тут же насмешки забыты. Прекрасно.

В своей роли в общих чертах я сделала все, что намечала. Но четкого режиссерского рисунка в спектакле не почувствовала. Идея хорошая, а изложение не точное. Самый настоящий успех в том спектакле выпал на долю балетмейстера. Успех «свежий». Драматические артисты затанцевали партии из «Лебединого озера» с пируэтами и арабесками. С юмором, с иронией, с элементами пародии. Именно в балете появилась органичная легкость раннего Чехова-Чехонте.

Но по тому, как из зоны успеха спектакля убирался успех балетмейстера, я поняла — да, новый театр, без постоянной труппы, а изнутри — новый театр со старой неприятной закулисной жизнью.

Сыграла три спектакля в Москве, и будя. Сезон закрыт. Нога болит. На гастроли в Севастополь не поеду. Да и надобность в двух составах отпала. Актриса из первого состава вновь в прекрасных отношениях с режиссером. Она в строю. Мстить ей мной необходимость отпала. Чего греха таить? Для этого меня, оказывается, и приглашали. В сердцах это было сказано. А то я вечно смягчаю ситуацию, тихо себе болею душой. А со мной-то ой как никто — ни в кино, ни в театре, ни дома — не церемонится.

Долгие шли переговоры о гастролях в Севастополе. Там уже реклама. Уже засвечена моя фамилия. Поехала. Поехала только потому, что неловко было подводить «второго». Меня бы мучила совесть. Непросто вводились в спектакль. Сыграю своих пять утренних спектаклей и тогда уже буду «втикать».

Какое счастье! На гастроли в Севастополь из Харькова прилетела моя дорогая подруга детства, родной человек, Любочка Рабинович. Подхожу к театру, и вдруг она бросается ко мне. Мы обнялись и расплакались. Как же она всегда чувствует, что меня надо спасать. Бросает все — дом, мужа, детей — и летит ко мне. Спасала меня всегда. После войны, в жуткий голод, в том детском санатории для ослабленных детей на улице Чайковского она подкармливала меня фруктами, «хворостом». «Хворост»! Сладкий, хрустящий, посыпанный сахарной пудрой с ванилином! Он часто снился мне в голодные детские ночи. Ее мама, Надежда Яковлевна, красивая женщина с седой прядью в черных волосах, прекрасно играла на пианино. Я с ней вместе пела: «Шимми-шимми-шимми — модный танец, шимми — на щеках зашел румянец» — и была такая счастливая, что эта красивая женщина в меня верит.

То были сказочные новогодние дни рождения Любочки!

Было так нежно, так вкусно, так тепло! Мы обменивались своими пальто. У Любочки — черное плюшевое, с капюшоном и черной лисой. У меня — коричневое, тоже с капюшоном и рыжей лисой. А после дня рождения счастливые жались на ее узенькой детской кроватке и мечтали о будущем. Конечно, о светлом. Потом умерла ее мама. Я уже жила в Москве. У Любочки времена были нелегкие. Она стойко все перенесла.

Ее вещи подходили мне. А она легко и с удовольствием впархивала в мои кофточки и платья. Вот и сейчас, в Севастополе, я увидела знакомую расцветку. Стою, погруженная в свои мрачные мысли, и думаю, что вроде у меня тоже был такой же бежевый костюм в серых блеклых цветочках. А это и оказалась моя Любочка. Да просто с неба свалилась! Вовремя. Без ненужных предупреждений.

Надо сказать, что жизнь закулисья лучше всего проверяется на людях далеких от театра. Как же это интересно. Это эффект перевернутого зеркала. Когда смотришь на себя ежедневно в обычное зеркало и вдруг чья-то доброжелательная рука подсовывает тебе зеркальце увеличительное. Ну-ка, полюбуйся! Ах, ой, ух… Да неужели? Постойте! Только что я была такая молодая, а сейчас вот сеточки какие-то у глаз, да и глаза в красных прожилках… ужас один! А если еще и очки увеличительные на нос водрузить… тогда картина точная.