Павел Басинский - Лев Толстой: Бегство из рая

Если бы Чертков понимал позицию Толстого, он обратил бы внимание на ключевое место в одном из писем. «В то же, что решительное отстаивание моих решений, противных ее (жены. – П.Б. ) желанию, могло бы быть полезно ей, я не верю, а если бы и верил, всё-таки не мог бы этого делать. Главное же, кроме того, что думаю, что я должен так поступать, я по опыту знаю, что, когда я настаиваю, мне мучительно, когда же уступаю, мне не только легко, но даже радостно».

Если бы Чертков был способен перенести эти слова на самого себя, он понял бы, что Толстой и с ним ведет разговор как… с безумцем, с которым не надо спорить.

Разве не безумным было ответное письмо Черткова, в котором он лихорадочно доказывал, что сохранить завещания в тайне «необходимо в интересах самой Софьи Андреевны»? «Если бы она при вашей жизни определенно узнала о вашем распоряжении, то просто не выдержала бы этого, столько лет подряд она измышляла, лелеяла и применяла, с такой обдуманностью, предусмотрительностью и осторожностью, свой план захвата после вашей смерти всех ваших писаний, что разочарование в этом отношении при вашей жизни было бы для нее ударом слишком невыносимым, и она никого и ничего бы не пощадила бы, не пощадила бы не только вас, вашего здоровья и вашей жизни, но не пощадила бы себя, своей жизни и, ужаснее всего, своей души – последних остатков совести, в отчаянной попытке отвоевать, добиться своего, пока вы еще живы…»

Чем же принципиально отличался «здоровый» В.Г. от больной С.А., когда фактически шантажировал Толстого угрозой самоубийства его жены, добиваясь сохранения в тайне направленного против нее же завещания?

С.А. поступала неправильно, когда не отпустила мужа в Кочеты одного, принудила взять ее с собой, продолжая мучить его и в имении дочери. Но разве не безумием, только хитрым и расчетливым, было посланное в Кочеты письмо Гольденвейзера с фрагментом из дневника Феокритовой, где доносилось о поведении графини в Ясной Поляне во время ее краткосрочного туда отъезда? Об этом доносе пишет в дневнике М.С. Сухотин:

«В Ясной живет некто В.М. Феокритова, ремингтонистка С.А., наперсница для Саши и наушница, где случится. Эта В.М. ведет, как и многие другие, свой дневник. В этот дневник попали и те 3 дня, которые С.А. провела недавно в Ясной. И эта часть дневника была переписана А.Б. Гольденвейзером и переслана им, совместно с А.К. Чертковой и В.М. Феокритовой, Л-у Николаевичу. Содержание вкратце таково. С.А. весела, вполне здорова, ест и спит прекрасно (всего этого мы в Кочетах не видели) и ни с того ни с сего будто бы излила свою душу пред В.М., поделилась в своей ненависти и отвращении к старому мужу, словом, эта С.А. оказалась не простоволосая и болтливая С.А., а какая-то подлая и злобная леди Макбет.

Прочтя этот отвратительный, лживый и хамский донос, написанный как будто с целью устрашить Л.Н. и принудить его дать какое-либо юридически правильное разрешение Черткову на печатание сочинений, меня затошнило, и я долго заснуть не мог».

Но еще больше Сухотина поразило то, что Толстой отнесся к этому письму с огромным интересом. Этот интерес отмечен и в дневнике Толстого: «От Гольденвейзера письмо с выпиской В.М., ужаснувшей меня».

Но что именно ужаснуло его? Содержание выписки? Сам факт ее присылки?

О настроении Л.Н. можно судить по письму к Черткову, написанному перед возвращением из Кочетов в Ясную Поляну. «Одно скажу, что в последнее время „не мозгами, а боками“, как говорят крестьяне, дошел до того, что ясно понял границу между противлением – деланием зло за зло, и противлением неуступания в той деятельности, которую признаешь своим долгом перед своей совестью и Богом. Буду пытаться».

Он пишет, что «обдумал свой образ действий при возвращении, которое уже не хочу и не могу более откладывать…»

Толстой возвращался в Ясную Поляну после полутора месяцев пребывания в Кочетах явно с каким-то новым осознанным планом действий. Но в чем он заключался, мы можем только догадываться.

Несомненно одно – план этот потерпел поражение. Сначала жена украла его тайный дневничок, который старик прятал в голенище сапога. Из него она наконец узнала, что завещание существует. Потом Чертков, не простив С.А. обиды на свое отстранение от тела Учителя, прислал ему жуткое письмо «с упреками и обличениями». Толстой восклицает в дневнике: «Они разрывают меня на части. Иногда думается: уйти ото всех». На следующий день он послал В.Г. резкий ответ, в котором впервые (!) за всю историю их переписки потребовал не вмешиваться в отношения с женой. «Решать это дело должен я один в своей душе, перед Богом, я и пытаюсь это делать, всякое же чужое участие затрудняет эту работу. Мне было больно от письма, я почувствовал, что меня разрывают на две стороны…»

Он слишком поздно это почувствовал. Ситуация зашла в окончательный тупик. С двух сторон его бомбардировали «упреками и обличениями» С.А. и В.Г. И каждый требовал своих «исключительных прав» не только на его наследие, но и на его душу. В это время он начинает свое последнее художественное произведение – рассказ «Нет в мире виноватых». Третья редакция этой незавершенной вещи начиналась словами: «Какая странная, удивительная моя судьба».

После того как мать фактически выгнала Сашу из дома, с Толстым произошел уже не обморок, но смертельный припадок со страшными судорогами, когда его тело перебрасывало поперек кровати и его не могли удержать несколько мужчин. После этого мать с дочерью помирились. С.А. разрешила Черткову посещать Ясную Поляну. Потом всё началось снова…

В ночь с 27 на 28 октября он бежал из дома.

В Астапове силы покинули Толстого. Но зрение его оставалось безукоризненным. Путь Л.Н. от здания станции до домика Озолина напоминает движение больной птицы, которая уже не может летать, не может даже самостоятельно передвигаться по земле, но при этом видит всё очень отчетливо, потому что привыкла смотреть на это с высоты птичьего полета.

Домик Озолина стоял под откосом, по которому шла лестница. Было уже темно. «При выходе из здания станции, – вспоминал Озолин, – направляясь к квартире, служащий, который держал за руку Льва Николаевича, предупредил его, что спускаемся с лестницы. Он ответил: „Ничего, ничего, я вижу“. Такое предупреждение было сделано, и тот же ответ был получен при входе на лестницу квартиры; один из сослуживцев при входе в коридор попросил лампу для освещения коридора, но Лев Николаевич сказал: „Нет, я вижу, я всё вижу“».

К великому счастью, в последующие семь дней Толстой не мог видеть всего, что происходило в Астапове. В ночь с 6 на 7 ноября разыгралось осеннее предзимнее ненастье. «Погода как будто разделяет подавленное настроение людей, – писал о той ночи журналист В.А. Готвальд. – Земля слегка подмерзла, а сверху тихо падают не то мелкие дождевые капли, не то что-то склизкое, отвратительно холодное… Я не могу себе представить ничего ужаснее этой ночи. Темно. На рельсовых путях сквозь туман как-то особенно зловеще мигают красные сигнальные фонари. В садике, разбитом перед историческим домиком, стоит несколько берез. Их ветки покрыты обледенелой корой. При малейшем дуновении ветерка ветви сталкиваются, ледяная кора звенит и потрескивает, и создается гул, напоминающий какие-то далекие, невообразимо печальные звуки музыки. Кажется, будто где-то вдали рыдают сонмы неведомых существ…»