Павел Басинский - Лев Толстой: Бегство из рая

Но что она понимала под этим словом?

«Да и были они для меня темные люди, – впоследствии вспоминала С.А., – о которых часто ровно ничего не знаешь, ни кто они, ни откуда, ни кто их родители, и где родина, и чего хотят. А жизнь моей семьи от них страдала, их я избегала и боялась».

Были и другие люди, которые отвечали новым духовным устремлениям Толстого. Например, Владимир Федорович Орлов. Сын сельского священника из Владимирской губернии, бывший «нечаевец», просидевший в тюрьме два года и оправданный, Владимир Орлов работал учителем в железнодорожной школе под Москвой. Он оказался очень близок Толстому в своих духовных исканиях и книжных предпочтениях. Он был приятен Л.Н. как личность стойкостью и терпеливостью к лишениям и страданиям, хотя был и не без недостатков, вроде классического русского пьянства. Он бывал в московском доме Толстых, оставался ночевать, и Л.Н. радостно писал в дневнике, как он лично готовил Орлову постель и даже приносил ночной горшок. Это была забота о брате, братике , нечто монастырское или сектантское, нечто вроде «омовения ног», что не могло не резать глаза семейным и в то же время представлялось Л.Н. вполне естественным.

Близким Толстому человеком был и домашний учитель Василий Иванович Алексеев, оставивший после себя интересные воспоминания.

Глубокая привязанность связывала Толстого с князем Леонидом Дмитриевичем Урусовым, «первым толстовцем», как называл его сын Л.Н. Сергей Львович. Урусов, служивший тульским вице-губернатором, в отличие от «темных», был близким другом семьи Толстых. С ним дружила С.А. и даже сделала его героем своей повести «Чья вина?» Князь Урусов был в восторге от религиозных сочинений Л.Н. Он перевел на французский (и содействовал выходу в Париже) трактат «В чем моя вера?» «Князя в доме любили и дети, и даже прислуга», – вспоминала С.А.

Незадолго до духовного переворота Толстого его жене приснился страшный сон, который она пересказала Alexandrine:

«Она видела себя стоящей у храма Спасителя, тогда еще неоконченного; перед дверьми храма возвышался громадный крест, а на нем живой распятый Христос… Вдруг этот крест стал двигаться и, обошед три раза вокруг храма, остановился перед нею, Софьей Андреевной… Спаситель взглянул на нее – и, подняв руку вверх, указал ей на золотой крест, который уже сиял на куполе храма».

«С Левочкой стали чаще стычки, – жалуется она сестре, – я даже хотела уехать из дома. Верно это потому, что по-христиански жить стали. А по-моему прежде, без христианства этого много лучше было». Это простодушное признание точно отражает религиозное самосознание С.А. Чем с таким христианством, лучше уж совсем без него!

Нельзя сказать, что С.А. была абсолютно глухой и равнодушной к религиозным запросам мужа. Всё-таки она воспитывалась в православной семье. К тому же в семье, пусть и отдаленно, но приближенной ко двору. Всё-таки ее отец был гоф-медиком. Для С.А. православие было тем, чем оно и являлось в России XIX века – соединением религии и государства. Поэтому когда ее муж оказался религиозным диссидентом, это напугало ее гораздо больше, чем если бы он был атеистом, но лояльным к монархической власти.

Какое-то время она старалась не обнаруживать разногласия с мужем и даже в письмах к сестре не выносила сор из избы. «Левочка очень спокоен, работает, пишет какие-то статьи; иногда прорываются у него речи против городской и вообще барской жизни. Мне это больно бывает, но я знаю, что он иначе не может. Он человек передовой, идет впереди толпы и указывает путь, по которому должны идти люди. А я толпа, живу с течением толпы, вместе с толпой вижу свет фонаря, который несет всякий передовой человек и Левочка, конечно, тоже, и признаю, что это свет , но не могу идти скорее; меня давит и толпа, и среда, и мои привычки. Я так и вижу, как ты смеешься моим в высшей степени словам, как дети говорят, но это тебе немножко уяснит, как мы относимся друг к другу».

Но однажды она совершает роковую ошибку. Переписывая в своей комнате религиозное произведение мужа, «Критику догматического богословия», она не выдерживает поднимающихся в ней протестных чувств, приносит рукопись в кабинет Л.Н., кладет на стол и отказывается переписывать. Фактически отказывается быть его помощницей после пятнадцати лет благодарно-нежного творческого сотрудничества. Ее мотивация этого поступка замечательна! Она говорит Л.Н., что «слишком волнуется», переписывая это.

Но если «волнуется», значит, понимает?

«Критика догматического богословия» – самое раннее, вместе с «Исповедью», религиозное произведение Толстого, которое он начал писать еще в 1879 году. И это самое разрушительное из его сочинений по отношению не только к православной вере, но и ко всему церковному пониманию христианства. По разрушительной силе «Критику…» можно поставить только рядом с «Антихристом» Ницше, подвергшим беспощадному анализу само христианство. Но Толстой как раз защищает христианство. Однако делает это так, что не оставляет камня на камня от тысячелетней традиции учения церковных отцов.

Поводом для статьи была книга митрополита Московского Макария (Булгакова) «Православно-догматическое богословие», издаваемая в России массовыми тиражами как основное учебное пособие для духовного обучения. Разбирая учебник Макария, Толстой последовательно опрокидывает все краеугольные камни христианской веры: Троицу, Божественность Иисуса, историю грехопадения, искупление грехов страданиями Иисуса, обряд причастия и т. д. По сути, статья является не критикой конкретной книги, но отрицанием всей истории церковного христианства, которая под пером Толстого превращается в жуткую драму то ли наивного заблуждения, то ли сознательного мошенничества.

Подкупающим моментом этой статьи является детский взгляд на вещи. Что значит Бог «един в трех»? Ведь один не равно трем. И зачем такая сложная формула для Единого Бога? Почему Бог запретил Адаму и Еве вкусить плод от древа познания добра и зла? Он, что ли, хотел, чтобы люди были, как животные? Бог обещал первым людям, что они умрут, вкусив от древа. Но этого не произошло. Значит, Бог солгал?

Спорить с Толстым – всё равно что спорить с ребенком, который кричит, что король голый. Если король не голый, ребенку надо просто заткнуть рот. А если он голый, то надо с этим согласиться.

«Православная церковь? – спрашивает Толстой. – Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженных людей, очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячи других нестриженных людей, находящихся в самой дикой, рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких-то таинств обманывать и обирать народ. Как же я могу верить этой церкви и верить ей тогда, когда на глубочайшие вопросы о своей душе она отвечает жалкими обманами и нелепостями и еще утверждает, что иначе отвечать на эти вопросы никто не должен сметь, что во всем том, что составляет самое драгоценное в моей жизни, я не должен сметь руководиться ничем иным, как только ее указаниями. Цвет панталон я могу выбрать, жену могу выбрать, дом построить по моему вкусу, но остальное, то самое, в чем я чувствую себя человеком, во всем том я должен спроситься у них – у этих праздных и обманывающих и невежественных людей. В своей жизни, в святыне своей у меня руководитель – пастырь, мой приходский священник, выпущенный из семинарии, одуренный, полуграмотный мальчик, или пьющий старик, которого одна забота – собрать побольше яиц и копеек. Велят они, чтобы на молитве дьякон половину времени кричал многая лета правоверной, благочестивой блуднице Екатерине II или благочестивейшему разбойнику, убийце Петру, который кощунствовал на Евангелии, и я должен молиться об этом. Велят они проклясть, и пережечь, и перевешать моих братьев, и я должен за ними кричать анафема; велят эти люди моих братьев считать проклятыми, и я кричи анафема. Велят мне ходить пить вино из ложечки и клясться, что это не вино, а тело и кровь, и я должен делать.