Агата Кристи - Автобиография

Наконец мы прибыли в Патры, помахали на прощанье капитану и сели в маленький смешной поезд, который должен был доставить нас в Олимпию. Его переполняли не только пассажиры, но и огромное количество клопов. На сей раз они искусали мне ноги под брюками, которые на следующий день пришлось разрезать — настолько ноги распухли.

Греция не нуждается в восхвалениях. Олимпия оказалась именно такой прекрасной, какой я ее себе представляла. Через день мы отправились на мулах в Андритсену — и это, надо сказать, чуть не кончилось крахом нашей семейной жизни.

Четырнадцать часов верхом на муле без предварительной подготовки привели к тому, что я едва не криком кричала от немыслимой боли. Я уже не знала, что мучительней — идти пешком или сидеть на муле. Когда мы наконец прибыли на место, я свалилась с мула, одеревеневшая настолько, что не могла идти, и упрекнула Макса:

— Тебе вообще не следовало жениться, если ты не способен понять, как чувствует себя женщина после подобного путешествия!

Макс и сам не мог ни согнуться, ни разогнуться и страдал от боли. Его объяснения, что по предварительным расчетам переход должен был занять не более восьми часов, действия не возымели. Мне понадобилось семь лет или больше, чтобы понять, что eго оценки вероятной длительности путешествия всегда были непомерно занижены, к его прогнозу следовало прибавлять минимум еще треть.

Два дня мы приходили в себя в Андритсене, после чего я призналась, что все же не жалею о том, что вышла за него замуж, и что он, вероятно, может еще научиться правильно обращаться с женой, в частности, не таскать ее верхом на муле бог знает куда, прежде чем скрупулезно вычислит продолжительность перехода. Приняв меры предосторожности, мы совершили еще один верховой переезд к отдаленному храму. Он занял не более пяти часов и совсем не измучил меня.

Побывали мы в Микенах, Эпидавре. В Нафплоне жили в номере, напоминавшем королевские покои: стены обтянуты красным бархатом, а посредине спальни — необъятных размеров кровать, над которой на четырех столбцах возвышался балдахин с пологом из золотой парчи. Завтракали мы на не слишком надежном, но богато украшенном лепниной балконе с видом на остров посреди моря, а потом не без опасений шли купаться в море, кишевшее медузами.

Эпидавр показался мне особенно красивым, хоть именно там я впервые столкнулась с тем, что называют «археологическим сдвигом». День выдался божественный, и я, вскарабкавшись на самый верх амфитеатра, сидела там, пока Макс изучал надписи в музее. Прошло очень много времени, он все не приходил. Наконец терпение мое лопнуло, я спустилась вниз и вошла в музей. Макс по-прежнему, распластавшись, лежал на полу, в полном восторге рассматривая там какую-то надпись.

— Ты все еще не прочел это? — удивилась я.

— Нет, довольно необычная надпись, — ответил он. — Хочешь, я объясню тебе?

— Пожалуй, не стоит, — твердо сказала я. — На улице так хорошо — просто чудесно.

— Да, конечно, — рассеянно согласился он.

— Не возражаешь, если я пойду туда снова? — спросила я.

— Нет, — ответил он, немного удивившись, — конечно, нет. Просто я подумал, что тебе эта надпись тоже будет интересна.

— Боюсь, не настолько, — сказала я и снова заняла свое место в верхнем ряду амфитеатра. Макс присоединился ко мне час спустя, совершенно счастливый, поскольку ему удалось расшифровать некое темное место в греческой фразе, и следовательно, день, как он считал, удался.

И все же главное — это Дельфы. Они поразили меня такой неправдоподобной красотой, что мы даже поискали место, где когда-нибудь, быть может, смогли бы построить небольшой домишко. Помню, мы присмотрели три таких места. Это была чудесная греза — не думаю, чтобы и тогда мы верили в ее осуществимость. Попав в Дельфы пару лет назад и увидев огромные автобусы, снующие взад-вперед, кафе, сувенирные лавки и толпы туристов, я подумала: как хорошо, что мы не построили там дома.

Мы вообще любили выбирать места для своего будущего жилища. В основном это было мое пристрастие, я всегда обожала собственные дома — в моей жизни был момент, незадолго до начала второй мировой войны, когда я владела восемью домами. Я отыскивала в Лондоне полуразвалившиеся, ветхие здания, перестраивала, отделывала и обставляла их. Когда началась война и пришлось страховать их от бомбежки, владение столькими домами не казалось мне уже таким приятным. Впрочем, я получила хороший доход от их продажи. Когда я могла себе это позволить, приобретение домов было моим самым любимым занятием. Мне и сейчас интересно пройти мимо «своего» дома, посмотреть, как его содержат, и попробовать угадать, что за люди в нем теперь живут.

В последний день мы спускались от Дельф к морю в сопровождении местного грека. Макс разговорился с ним; он вообще очень любознателен и не упускает возможности задать множество вопросов местным жителям, где бы ни оказался. В тот раз он спрашивал у проводника названия разных цветов. Наш очаровательный грек выражал полную готовность услужить. Макс указывал на цветок, грек называл его, и Макс тщательно заносил все в блокнот. Записав названий двадцать пять, он заметил, что в перечне встречаются повторы. Он произнес греческое название синего цветка с колючими шипами на стебле, только что сообщенное ему проводником, и увидел, что так же точно тот чуть раньше назвал большие желтые ноготки. И тут мы сообразили, что, не желая огорчать нас, грек просто произносил те названия, которые знал. А поскольку знал не так уж много, начал повторяться. С негодованием Макс вынужден был констатировать, что его скрупулезно составленный список ничего не стоит.

Мы завершили свое путешествие в Афинах, и здесь каких-нибудь четыре-пять дней спустя счастливых обитателей Эдема подстерегало несчастье. Я подхватила болезнь, которую сначала приняла за обычное кишечное расстройство. На Ближнем Востоке люди страдают этим очень часто: бывает «египетское недомогание», «багдадское», «тегеранское» и прочие. Свою болезнь я вначале нарекла «афинским недомоганием», но все оказалось гораздо серьезней.

Через несколько дней я встала и даже поехала на экскурсию, но почувствовала себя так плохо, что вынуждена была вернуться. Меня привезли обратно с очень высокой температурой. Когда выяснилось, что никакие лекарства не помогают — несмотря на мои протесты, вызвали врача. В наличии имелся только греческий врач, однако он говорил по-французски. Увы, вскоре обнаружилось, что, довольно свободно объясняясь по-французски, я не знаю медицинских терминов. Доктор был склонен квалифицировать мое заболевание как отравление красной кефалью, которая, по его словам, представляла опасность, особенно для иностранцев, не знающих, как правильно разделывать эту рыбу. Он поведал мне жуткую историю о некоем министре, который чуть не умер от этой болезни — его чудом спасли в самую последнюю минуту. Я чувствовала себя достаточно плохо, чтобы поверить, что в любой момент могу умереть. У меня была температура под сорок, и я ничего не могла удержать в желудке. Тем не менее, в конце концов, доктору удалось вытащить меня с того света. В один прекрасный момент я снова почувствовала себя человеком. Сама мысль о еде все еще казалась мне отвратительной, и у меня не было сил пошевелиться, но я шла на поправку и знала это, а посему убедила Макса, что через день он может уезжать.