Array Коллектив авторов - Воспоминания о Корнее Чуковском

Чуковский любил эту страну, свободно владел языком, хорошо знал ее литературу.

Корней Иванович нередко вспоминал о своих давних путешествиях в Англию. Впервые он поехал туда в самом начале века — двадцатилетним юношей, а во второй раз — в 1916 году, в разгар мировой войны. И когда бывал в хорошем настроении, извлекал из своей бездонной памяти всевозможные истории, связанные с этими поездками.

— О, это были прелестные путешествия, особенно первое. Я был молод и беззаботен и впервые открывал для себя эту страну. Было мало денег, но я чувствовал себя счастливым.

Тут должно сделать небольшое отступление.

Однажды, занимаясь в Центральном архиве литературы и искусства (его сокращенно называют ЦГАЛИ), я случайно наткнулся на пачку писем Короленко. Письма относились к началу 900-х годов. Неожиданно в одном из писем мелькнуло имя Корнея Ивановича. Короленко сообщал своему корреспонденту, что его брат Илларион дал взаймы Чуковскому значительную сумму. А в нескольких последующих письмах упоминалось, что-де срок возвращения долга минул, а денег все нет. Похоже было на то, что Илларион Галактионович испытывал в тот момент нужду в деньгах и нервно воспринимал, неаккуратность Чуковского. И вдруг на одном из писем карандашом на полях помета, сделанная рукой Короленко же: «Деньги от Чуковского получены».

Стояли мы как-то, несколько человек, около Дома творчества в Переделкине вокруг Корнея Ивановича и слушали его рассказ о недавней поездке в Англию. Он был в хорошем настроении и весело, аппетитно рассказывал разные истории. Неожиданно, в какой-то, уж не помню, связи, он упомянул имя Короленко. Вот тут-то меня нечистая сила и попутала, и я вдруг вспомнил про письма Короленко.

— Мне известна одна ваша тайна, Корней Иванович, — загадочно произнес я.

— Ну, интересно, какая же? — передразнивая меня, откликнулся он.

И я рассказал про письма Короленко и о том, как нервничал старый писатель по поводу этого долга.

Рассказал эту историю и сразу переполошился: зачем я ее вспомнил? А вдруг еще старик обидится!

А старик и впрямь, кажется, вспыхнул. Глаза его вдруг посуровели. Он с укоризной посмотрел на меня и, скандируя каждое слово, назидательно произнес:

— И не всякие истории уместно вспоминать в обществе…

Но тут же рассмеялся. Глаза его мигом оттаяли. Он долго и весело смеялся.

— Знаете ли, что это за история? Если бы не Илларион Короленко, не увидеть мне тогда Англии. Задумал я эту поездку. Но денег — шаром покати. Откуда же им было явиться у молодого литератора! И тут меня осенило: попросить взаймы у Иллариона Галактионовича. А тот с величайшей готовностью дал. Деньги были нешуточные. Написал я вексель, как полагалось в ту пору, и получил денежки, на кои спокойно и съездил в Альбион-то. Вернулся и не заметил, как срок векселя истек. А денег, представьте себе, ни гроша. Кажется, еще никогда такого безденежья и не переживал. Заканчивал большую работу, а за другую, давно законченную, расчет задерживался. Очень я намаялся тогда, пока не исхлопотал денег и не погасил долга. Вот так-то, молодой человек, было дело, — сказал он, обращаясь ко мне. — А кстати, где эти самые письма Короленко вы обнаружили? Очень бы и мне интересно на них взглянуть…

Несколько лет назад судьба занесла меня в те края. Мне привелось читать лекции в ряде тамошних университетов, в том числе в Оксфорде и Кембридже.

Шеф русского департамента Оксфордского университета, профессор Джон Феннел заехал за мной в отель «Рэндолф» и повез на лекцию. Он лихо крутил баранку своего автомобиля, искусно маневрируя среди разноцветных мантий, чинно шествовавших прямо по мостовой в узких проулках центральной части города. И чертыхался:

— Что за окаянный народ эти пешеходы! Прямо под колеса норовят. Но скоро, говорят, это безобразие у нас кончится. В центре Оксфорда собираются запретить автомобили, пора бы, давно пора!

Профессор Феннел — добрый, симпатичный человек. Хорошо говорит по-русски. Он знаток русской истории, особенно эпохи Ивана Грозного и некоторых разделов русской литературы XIX века. Русисты в британских университетах нередко совмещают интересы историко-филологические — в точном и широком значении этих двух слов, будучи одновременно историками и филологами.

— А знаете ли, — говорит он, — что в этом самом отеле «Рэндолф» несколько лет назад останавливался ваш знаменитый соотечественник Корней Чуковский? Он приезжал сюда за дипломом и мантией, когда наш университет присвоил ему звание почетного доктора филологии.

Феннел неожиданно сделал крутой вираж, в очередной раз выругав «окаянных пешеходов», и сказал:

— Мы приближаемся к цели. А между прочим, мы едем в тот самый зал, где он читал лекцию.

— Кто? — спрашиваю я, утратив нить начатого разговора.

— Да Чуковский же.

— А о чем лекция была?

— О его любимом Некрасове. Это было сразу же после торжественного акта вручения диплома. Народу сбежалось на его лекцию — гибель! Он у нас, оказывается, чрезвычайно популярен. Даже я не мог такого предположить. Зал, знаете, едва мог вместить всех желающих послушать знаменитого русского.

— А кто же были слушатели?

— Вот то-то и оно! Сбежались не только студенты — филологи, русисты, но и математики, физики. Были и такие, что лыка не вязали по-русски, — кажется, так это у вас говорят! И не только студенты. Много было преподавателей — и опять же, знаете, не только филологи. Словом, зал был битком.

— Ну, и как лекция?

— О, это было необыкновенно! Публика сидела словно завороженная. И знаете, похоже было на то, будто Чуковский состоял в личном знакомстве с Некрасовым. Так было все обстоятельно, подробно и наглядно.

— А на каком языке он читал лекцию?

— Сначала он сказал немного по-английски, потом посмеялся над своим произношением, и замечу — совершенно зря. Для иностранца у него прекрасный английский язык. А затем перешел на русский. И почти все всем было понятно. Он держал текст перед собой, а потом стал от него отрываться, дальше — все чаще, а затем и вовсе забыл про него. Но только, пожалуй, не лекцию читал он. То была скорее беседа — живая, необыкновенно доверительная беседа. У нас, в Англии, такое очень любят. Здесь не жалуют длинных, книжных докладов. Лектор должен смотреть в глаза аудитории.

— Англичане здесь малооригинальны, — замечаю я. — Это любят и у вас, и у нас, и во всем мире.

— Верно, — соглашается Феннел, — но у нас, в Англии, кажется, особенно. Хотя, впрочем, в каждой университетской аудитории у нас стоит кафедра, и каждый лектор по традиции взбирается на нее, держа в руках конспекты или какие-нибудь записи. Это называется — дань академической традиции. У нас, в Англии, нарушать традиции, какие бы то ни было, не считается похвальным.