Array Коллектив авторов - Воспоминания о Корнее Чуковском

Очень заинтересовались там детской советской литературой — под воздействием „От двух до пяти“.

Целую Ваши руки

«Ваничке задушевный привет!»

Кажется, из этих попыток ничего не вышло, но важно, что Корней Иванович хотел мне сказать о них. У меня хранится несколько его открыток и записочек, всегда дружеских и ласковых. Например:

«Смирновой и Халтурину.

Дорогие друзья!

На кого Вы меня покинули? Мне без Вас очень скучно. Даже некого поздравить с Новым годом.

Передайте мой почтительный новогодний привет Зике.

Или:

«Дорогая В. В. Я ни в коем случае не слал бы Вам такой высокоидейной открытки (фотография памятника Чернышевскому. — В. С.), если бы не знал, что у Вас есть ученая сестра, которой прошу передать мой низкий поклон и почтительный новогодний привет. Часть этого привета примите сами, часть передайте Ивану Игнатьевичу. Как жалко, что лучшие месяцы Вы проводите вдали от Переделкина. С Вашей стороны это совершенно безнравственно. Мне без Вас скучно. Приезжайте скорее. Обнимаю всех троих.

Как-то в письме Халтурину, где он уверял его в своей любви, Корней Иванович приписал: «А Веру Васильевну я привык любить со всеми ее сестрами, племянницами, кузинами». И в самом деле — он знал весь «смирновский клан», часто гостивший у меня на даче. Одной из моих «кузин», А. М. Смирновой, он подарил книжку «Серебряный герб» с такой надписью:

Он много лет разыгрывал влюбленного в мою младшую сестру: гуляя с ней по снежной нашей аллее, рисовал на снегу пронзенное сердце и писал по-английски объяснения в любви; в письмах ко мне не забывал передать «поклон Ей». А на книжке Уитмена, подаренной ей, он написал такое стихотворение:

Несмотря на добрые отношения Корнея Ивановича ко мне и к моей семье, мне долгое время казалось, что он не принимает меня всерьез как критика. Когда вышел первый мой сборник статей в 1956 году, я послала ему книгу с письмом, в котором высказала свои сомнения в том: имею ли я право заниматься критикой. И вот что он мне ответил.

«Дорогая Вера Васильевна!

Помимо всех прочих талантов — критику требуются два:

1. Талант понимания, чуткость, то, что называется вкус (в широком смысле слова).

2. Талант выражения: умение заразить читателя своим восприятием особенностей данного автора (выражаюсь я коряво, но думаю, что Вы не взыщете).

Нет критика, у которого оба эти таланта всегда, при всех обстоятельствах, совпадали бы. У Белинского, когда он бранил Шевченко, порицал сказки Пушкина и т. д., второй талант преобладал над первым: блеск изложения выше вкуса. У Михайловского, когда он из года в год гвоздил Чехова, — тоже. У Аполлона Григорьева, когда он писал об Островском, первый талант был значительно выше второго.

У Вас второй талант преобладает над первым, когда Вы пишете об Извековских романах Федина и о сочинениях Ермилова, и оба таланта гармонически сливаются, когда Вы пишете о Квитко, Маршаке, Станиславском, о Гайдаре, о Борисе Житкове, Каверине. Сочетание этих обоих талантов и делает Вашу книгу прочной — не однодневкой, а многолетним растением; именно благодаря этому сочетанию, книга Ваша выделяется из всех критических книг и, я уверен, будет жить и в шестидесятых и в семидесятых годах. (Подчеркнуто К. И.)

Талант у Вас есть — изощренный, отточенный; есть умение писать интересно, „увлекательно“, но Вы правы — мешает Вам недостаточная уверенность в себе, робость — и недоверие к читателю. Вы ориентируетесь не на понимающего, тонкого, проницательного читателя, а на среднего слушателя Литинститута. Но, может быть, так и нужно. Что же касается робости — это качество скоро пройдет, т. к. Вы скоро почувствуете, что наконец-то нашли свое подлинное призвание. Я люблю и Ваши „Мифы“, и рассказ „Два сердца“, но книгу „О литературе и театре“ считаю Вашей высшей ступенью. Не сомневаюсь, что скоро потребуется второе издание книги…»

Впрочем, кончает он и это (такое важное для меня в то время) письмо опять полушутя-полусерьезно, вспоминая сестру:

«Странное дело: всякий раз, когда, читая новое издание Герцена, я наталкиваюсь на имя Вашей сестры, у меня ёкает сердце — 75-летнее сердце, словно

Близ медлительного Нила, там, где озеро Мерида,

в царстве пламенного Ра,

Ты (т. е. она) давно меня любила, друг, царица и сестра,

И клонила пирамида тень на наши вечера.

Халтурину — привет и любовь!

Особенно мы сблизились с Корнеем Ивановичем, когда стали жить в Переделкине постоянно. В хорошую погоду мы виделись чуть не каждый день на прогулках. Часто он появлялся у нашей калитки, стуча в нее палкой и возглашая громко — на всю улицу: «Ваничка! Где вы? Идем гулять?» Иногда мы встречали его на улице Серафимовича с целой свитой местных жителей или приезжих, и пройти мимо нельзя было, он требовал, чтобы мы присоединились к шествию. И всегда он был центром этой толпы — что-нибудь рассказывал из своих давних встреч с писателями, издателями и всякими знаменитыми людьми, рассказывал подробно, весело, иногда довольно зло, но при этом всегда немного загадочно, чтобы слушатели не знали, точно ли так все было, или он что-то выдумывал. Вероятно, порой он озорничал, как мальчишка, и, одурачивая нас, забавлялся.

Часто мы ходили с ним до железнодорожной насыпи: он очень любил следить за проходившими поездами, загадывал что-то и ждал, что пройдет — товарный или электричка — и по-детски радовался, когда угадывал верно.

Однажды, когда мы так гуляли, он все время говорил стихами — шуточными, конечно:

А когда мы возвращались и были уже около его дачи, он вдруг проговорил:

мне даже холодно стало вдруг от такого «экспромта».

Вообще же Корней Иванович не любил печальных воспоминаний и дум и старался отгораживаться от них шутками и прибаутками. Когда у Халтурина был первый инсульт и плохо действовала правая рука, Корней Иванович, навещая его, шутил: «Ваничка, вы должны показать мне кукиш — тогда я поверю, что вы поправляетесь». И веселился вовсю, когда Халтурин смог это сделать.