Array Коллектив авторов - Воспоминания о Корнее Чуковском

Меня поразило, что он на девятом десятке жизни приехал из Переделкина сам править свою статью — так сильна была в нем писательская дисциплина. И корректуру он держал — я видел — не формально, а строго, внимательно, придирчиво.

Из всех послевоенных трудов Чуковского особенно сильное впечатление произвели на меня его статьи о Чехове. Они публиковались постепенно, а в 1967 году вышли отдельной книгой.

Еще в 1915 году в «Ниве» (№ 50) как-то неожиданно и непривычно, наперекор всем незыблемым в то время утверждениям, прозвучали в статье «Записные книжки Чехова» слова Чуковского: «Нужна была великая воля и мужественность ясной и несуетливой души, чтобы выработать такой стальной, лаконический стиль». (Воля, мужественность, стальной стиль — какими необычными казались тогда эти слова в применении к «мягкому», «сумеречному» «певцу печали»!)

И вот, исходя из постулата: «Стиль — это человек», Чуковский опроверг привычные критические штампы и заново открыл нам Чехова.

Он с неутомимой кропотливостью криминалиста переворошил всю накопившуюся около имени Чехова огромную груду словесного мусора и установил, что критика была повинна в самом тяжком преступлении против гения — в непонимании. Он показал всю несостоятельность то злых и обидных эпитетов: «холодная кровь», «безыдейный», «аморальный», «равнодушный», «индифферентный», — то слезливо-сентиментальных: «певец печали», «певец безнадежности», «певец сумерек».

Чуковский выступил против легиона критиков, от Михайловского и Скабичевского до Фриче и Пиксанова. И вылепил свой образ Чехова: человека дисциплинированной воли, нетерпимого ко лжи и пошлости, человека громадных масштабов. Именно восьмидесятые годы дали русскому обществу таких несокрушимых людей, как Миклухо-Маклай, Пржевальский, Александр Ульянов и Чехов, утверждал он.

Нужен был высокий авторитет критика и неоспоримая логика собранных им фактов, чтобы эта истина стала ясной всем.

Я позволил себе не согласиться с Корнеем Ивановичем только в одном случае и написал ему об этом. Он находил, что «небо в алмазах» — напыщенное и звонкое выражение — чуждо суровой чеховской поэтике. Но ведь это не авторские слова, это слова Сони, сентиментальной старой девы, и таким языком, языком институток Чарской, ей и надлежит говорить.

С 1962 года наша переписка оживилась. Я посылал ему главы из книги моих воспоминаний, он принял их благосклонно и дал согласие написать к ним вступительную статью.

Эта статья занимает всего пять страничек небольшого формата. Я думал: старый, опытный литератор — напишет их махом. Нет, писалась она долго. Секретарь Корнея Ивановича К. И. Лозовская отдала мне потом черновики. Я их сберег себе в назидание. Бог мой, сколько вариантов, сколько вымарок, сокращений, переделок! Лабиринты поправок между строк, на полях, на приклеенных листочках! Я чувствовал, глядя на эти черновики, и смущение, и неловкость, что заставил так трудиться Чуковского, и гордость, и благодарность.

Предыстория этой статьи вот какая.

Главы из книги «Круг царя Соломона» были сперва напечатаны в еженедельнике «Литературная Россия» и в «Огоньке». Читательские похвалы моим первым литературным опытам меня не удовлетворяли. Я им не верил и объяснял снисходительным отношением к преклонному возрасту начинающего автора. Мне хотелось узнать мнение критика строгого, взыскательного, беспощадного, каким я знал К. Чуковского с первых мною прочитанных его статей в «Весах» до последних его рецензий в «Новом мире». Я послал свои опубликованные рассказы на суд Корнею Ивановичу. Ответ пришел быстрее, чем я ожидал.

С чувством некоторой неловкости я даю публиковать эти хвалебные строки, которые так меня обрадовали тогда, которые я перечитывал потом много раз. Но, думается, я не погрешаю против добрых литературных традиций. Вот М. Пришвин, к примеру, напечатал же в предисловии к своей книге письмо к нему М. Горького, полное бурных изъявлений восторга и самых лестных эпитетов. Да и сам Корней Иванович в воспоминаниях об А. Ф. Кони приводит его письмо с похвалами адресату — Чуковскому.

Мне это даже простительней, я ведь всего-навсего начинающий автор, еще не крепкий в своем самоутверждении, и всякие читательские хвалы мне, право, не во вред, а на пользу. Потому что моя собственная всегдашняя реакция на свои литературные упражнения: «До чего же плохо!»

Вот это письмо:

«Дорогой Николай Васильевич, от души благодарю Вас за драгоценный подарок и не столько за „Плоды раздумья“, которые обрадовали, но не удивили меня, сколько за „Круг царя Соломона“, „Аллею Антуанетты“, „Счастье“ и за четвертую новеллу (о Пьере), которые поразили меня до безъязычья. Я всегда знал, что Вы литературнейший из советских художников, что Вы тоньше и глубже их всех понимаете Пушкина, Лескова, Пруткова, Гоголя, но мне и в голову не приходило, что Вы такой же мастер меткого изящного слова, как и меткого „кузьминского“ штриха. Я читал Ваши новеллы с самой свирепой придирчивостью, но как ни старался, не мог найти ни одной вялой или лишней строки, каждую фразу хоть в рамку вставляй — зрелый, опытный, матерый беллетрист, — вообще, весь стиль Вашего литературного творчества до такой степени родственно близок стилю Вашей графики (и там и здесь один и тот же почерк), что будущая Ваша книга, украшенная Вашими рисунками, представляется мне недосягаемым образцом художественной цельности. Хотелось бы дожить до появления этой книги в печати, а покуда приветствую Вас на пороге большого литературного поприща.

„Плоды раздумья“ у меня уже были (я не пропускаю ни одной Вашей работы).

Русские 40-е и 50-е годы магически воскрешены в Ваших рисунках.

Крепко жму Вашу руку

Этого-то я и добивался: «свирепой придирчивости»! И сам беспощадный Чуковский приветствует меня на «пороге большого литературного поприща». Я ликовал, хоть и понимал, что какое там может быть «поприще» на восьмом десятке. Годы не те!..

«Плоды раздумья», упоминаемые в письме, — это книга афоризмов Козьмы Пруткова с моими рисунками, выпущенная издательством «Художник РСФСР». Корней Иванович не держался строгого нейтралитета по отношению к изобразительным искусствам, как иные писатели, он не боялся объявлять о своих симпатиях и антипатиях. Я помню, как он восхищался в издательстве «Academia» рисунками В. Милашевского к «Запискам Пикквикского клуба». Я был удивлен, что он «приметил» мои рисунки к «Оскудению» С. Атавы, книги, загубленной плохой печатью на скверной бумаге и никем никогда не отмеченной. По поводу «Левши» он прислал мне письмо, полное глубокого внимания и интересных, неожиданных для меня мыслей: