Василий Аксенов - Ленд-лизовские.Lend-leasing

Акси-Вакси впервые в жизни катался на карусели. Она произвела на него удивительное впечатление. Признаться, он даже забыл, каким образом он попал в этот парк и что за здание стоит на его берегах. Движение по кругу со звоном колокольчиков и музыкой аккордеона казалось ему теперь более естественным, чем движение по прямой. Служащий, одетый в форму Первой Конной, старался потрафить маленькому путешественнику. Если появлялись люди с билетами, он старался и безбилетника подсадить то на пони, то на тигра, то на павлина. Мальчик смеялся и хлопал в ладоши. Инвалид, потерявший на Висле несколько пальцев, прекрасно понимал, чего этот мальчик с тетей здесь ждут.

Между тем на город уже опустились сумерки, и в сером трехэтажном доме стали освещаться большие окна с витиеватыми рамами. Наконец — не прошло и трех часов — как появился еще один товарищ в форме.

«Ваксоновы, айда за мной!» — скомандовал он и пошел к третьему подъезду, не оглядываясь.

Акси-Вакси, похоже, гораздо лучше себя чувствовал на карусели, чем в сером здании, где на всех этажах в этот час только и мелькали товарищи командиры. В одном из кабинетов их опять посадили на стулья под портретом Кощея Бессмертного с козлиной бородой. Пришли два сотрудника и стали обмениваться репликами по непонятному для мальчика адресу.

Семьдесят лет спустя я пытаюсь понять, можно ли полагаться на память пятилетнего мальчика. Помнит ли он тех сотрудников? Какими они были? Кажется, что-то все-таки зацепилось. Вполне очевидно, что они были молоды. Темные волосы. Гимнастерки зеленого сукна. Вездесущие ремни. Они обменивались улыбочками и гримасками. Вполне очевидно, что они были недобрыми. Акси-Вакси почему-то подумал, что такие могут увезти куда угодно, хотя бы в ту же самую зловещую Коросту.

Открылась дверь, и в кабинет вошел военный с пистолетом на боку. Остановился у стены. За ним вошел отец. За его спиной мелькнул второй военный, который остался в коридоре. Отец был без ремня, карманы френча сорваны. Он бросился было к родным, но остановился, с опаской поглядывая на молодцов. Один из тех показал ему на третий стул под портретом «козла». Теперь все родные сидели в ряд.

«Поцелуй отца», — шепнула тетка.

Акси-Вакси про все и про всех забыл и бросился к папке, ликуя и смеясь. Вскарабкался к нему на колени. Из поля зрения пропали два недобрых перевозчика.

«Папка, покатай меня на верблюде!» — вскричал он.

Дома отец почти ежедневно катал его на плечах по их большой квартире; иной раз шел тяжелой поступью «корабля пустыни», другой раз пускался трусцой. Вакси обычно держал отца за уши и направлял туда, куда хотелось проехать. Теперь отец обратился к сотрудникам с какой-то пылкой мольбой.

Ответа не последовало. Оба молодца отошли к окну и стали раскуривать добротные папиросы «Казбек». Отец поднял Ваксика, посадил на плечи и пошел по кабинету, имитируя валкую поступь верблюда. Страж с пистолетом мрачно следил за каждым их движением.

Больше, собственно говоря, Акси-Вакси не помнит ничего из этого карнавального вечера. Пропал куда-то отец, испарились сотрудники-перевозчики и сторожа с пистолетами. Остался в памяти только длинный коридор, по которому они идут вдвоем с теткой. Мальчик подпрыгивает, вспоминая, как он катался на отце. Тетка молчит, мерно стучат ее ботинки, подаренные дочерью, тетей Котей. На лице ее нет ни одной слезинки. Тверды рязанский крутой лоб и бульбообразный нос.

Только отдалившись на три квартала от Глубокого озера, она начинает плакать и гладить своего воспитанника по макушке. Еле слышно она бормочет: «Папа сказал, чтобы тебя к бабушке переместили. По стенному телеграфу получил от Жени просьбу, чтобы к бабушке Ревекке…» — И совсем разрыдалась.

Родители Евгении Гинз, Соломон и Ревекка, считались буржуями. До того, как они были таковыми объявлены, считали себя трудящимися интеллигентами. Соломон окончил Харьковский университет по фармакологическому отделению. Стало быть, на него не распространялись ограничения «черты оседлости». Работал он в «Аптеке Льва» и в «Ферейне», то есть в первоклассных заведениях Москвы. Долгие годы супруги Гинз мечтали о собственности. В конце концов скопилась определенная сумма, достаточная для покупки аптеки, увы, не в Москве, а в Булгарах-на-Волге, да к тому же еще поздновато — за год до «катастрофы», в 1916 году. По убеждениям дед был конституционалистом-демократом, по вкусам — британским денди. Соседи по советской коммунальной квартире стучали в ГПУ, что Гинзы прячут золотые монеты в ножках стильной мебели.

И впрямь, когда после разгрома Ваксоновых обрушились с обыском на стариков Гинзов, оперативники взялись первым делом за мебель: ломали хрупкие ножки и перепиливали комодные рамы. В самом деле где-то нашли столбик золотых, но больше ничего. В конце разгрома предъявили ордеры на арест Соломона и Ревекки. Потащили ошеломленных аптекарских диверсантов пролетарского дела.

Соломон осмелился плюнуть в опербригаду и этим предрешил свою участь. За несколько недель в кабинетах — как раз в тех самых, где побывал и Акси-Вакси, — деда забили до такой степени, что у него открылась скоротечная чахотка с профузными кровотечениями изо рта. И вскоре он умер, не сдавшись. Честил ублюдков по-русски, по-польски, по-немецки, пока не пробормотал какое-то заключительное проклятие на иврите.

Бабку, которая за все следствие не промолвила ни единого слова, не били, но слепили яркой лампой и объявили в конце концов душевнобольной. Отвезли по старому адресу на Попову Гору, выбросили чемодан и старуху вытолкали. Котельникам сказали по телефону, что их жидовская родственница дома. Ксения приехала, вымыла полы, собрала из углов длинные космы паутины. Постелила две постели — одну для длинной Ревекки и маленькую для Акси.

Бабка с той поры сидела на покрывале своей кровати в зашнурованных башмаках. Не произносила ни слова. Иногда вставала что-нибудь сварить для мальчика. Того тошнило от ее варева.

«Хочу домой, на Карла Маркса!» — орал он.

Если уж что-нибудь и запомнилось ребенку из варварского детства, это были скособоченные хибары булгарского жилого фонда, перекошенные лестницы, гнилое дерево, лампочки на голом проводе, сортирные будки во дворах. Попова Гора вообще-то вся выглядела на этот лад, и мальчика при виде горбатой улицы, отчасти напоминающей останки не до конца откопанного динозавра, двора, воплощающего свалку нечистот, комнаты, где сидит одинокая, каменная от горя еврейка, охватывали несусветная тоска и протест.

Он сидел на полу, на ошметках дореволюционного ковра, похожих на карту неизвестного архипелага, и выл в потолок, где, скособоченная, висела хрустальная люстра, запоздало познакомившаяся с чекистской пулей.