Натан Эйдельман - Первый декабрист

Генерала нет, и майора нет, хоть он и есть. Остальное — дело историческое.

Тому же, кто задержался на празднике жизни, — нет блаженства.

Один из самых увлекающих и в то же время бесполезных споров — что стало бы с историческим деятелем, если бы — прожил много дольше, посетил другие времена.

10 февраля 1925 года, в 88-ю годовщину смерти Пушкина, на его последней квартире (Мойка, 12) сошлось немало людей. Знаменитый литературовед академик Нестор Котляревский, тяжелобольной (осталось жить три месяца), собрался с силами и прочитал странный доклад: „Чем бы стал Пушкин, если бы не погиб в 1837 году, а продолжал жить хотя бы до конца царствования Николая I и до 1860-х годов?“

Академик, как всегда бывает в подобных случаях, невольно наделил великого поэта некоторыми своими чувствами и настроениями; в докладе говорилось о том, „как тяжело жилось бы Пушкину и какие ожидали бы его душевные драмы!“. Котляревский воображал Пушкина „в звании камергера, со звездой Анны 1-й степени“, который должен был бы лечь „между молотом все более и более недоверчивой и суровой власти и наковальней созревающего общественного мнения“; конечно, поэт „взволнованно радовался бы реформе 1861 года, но вскоре разглядел бы на горизонте грозовые тучи“. Наконец, Пушкин нелегко перенес бы „отрицание его поэзии молодыми людьми, уверенными в том, что все истины в их кулаке зажаты“.

Котляревский находил, что все же хорошо для Пушкина всего этого не знать…

Академику горячо возражал один из героев нашего повествования — Павел Елисеевич Щеголев: „Пушкин пришел бы к революционно-демократической идеологии в духе Белинского и его последователей“.

Вот как спорили о Пушкине в 1925-м.

Что было бы, если бы…

Что было.

Ученый и писатель Владислав Михайлович Глинка опубликовал ряд интереснейших работ о российской военной истории, в частности об Эрмитажной галерее 1812 года.

Однажды в своей ленинградской квартире он разложил рядом фотографии той галереи и портреты генералов более поздних, николаевских, среди которых были и персонажи 1812 года, но только сильно постаревшие.

Герои Военной галереи, победители Наполеона, глядели лихо, дерзко — каждый неповторим: у одного ус закручен, у другого — своевольные бакенбарды, третий весел и задорен, четвертый угрюм и курнос… Свободные, самостоятельные, яркие личности.

Николаевские же генералы — все почти на одно лицо: единообразный зачес, тусклый взгляд, готовность к беспрекословному исполнению. Положим, в жизни было и не совсем так, но любопытно, что художники знали — какова официальная мода…

Вздрогнув перед николаевскими генералами, вернемся в Военную галерею.

Приглядимся к старинным знакомым, участникам нашего рассказа — более всего, конечно, к Сабанееву.

Лицо непочтительное; „слуга царю“, но обязательно (если только не в ярости) — „отец солдатам“; готов искоренять непорядок, но не желает вынюхиватьзаговор; непокорного майора арестует и готов съездить в Таганрог — „хриплым голосом“ за него просить…

Вряд ли ужился бы с Николаем, даже получив награды, повышения: все равно — не свой, не Желтухин, не Бенкендорф. Не нравится ему „учебный шаг, хорошая стойка, быстрый взор, ружейная скобка против рта, параллельность шеренг, неподвижность“.

Владимир Раевский и Иван Сабанеев вместе разбили Наполеона: а 40 лет спустя, в Крымской войне, Наполеон III и его союзники возьмут верх из-за отсутствия в армии офицера Раевского и генерала Сабанеева.

Нужно ли доказывать, что это метафора: что Раевскому к началу войны — около шестидесяти, а Сабанееву было бы за восемьдесят? Однако смысл метафоры ощущали многие современники, если один из них, отнюдь не самый либеральный, утверждал, что „граф Бестужев никогда бы не отдал Севастополя“ (то есть декабрист-моряк Николай Бестужев, если б не сидел в Сибири, то непременно вышел бы в адмиралы, в графы и сражался бы как следует вместе с другими Бестужевыми, Муравьевыми, Раевскими). Недаром Москва 1850-х годов с пылким энтузиазмом выбрала вождем объявленного ополчения 80-летнего Ермолова: понятно, это был прежде всего акт оппозиции, недоверия к николаевским генералам…

Но разве не было истинных храбрецов в Севастополе?

Разумеется, были, и, наверное, не меньше, чем в прежние времена. Однако мало быть храбрым, необходимо быть свободным, способным, инициативным. На одного Нахимова, Корнилова, Истомина приходились десятки военных „николаевского разлива“ с одинаковыми тусклыми выражениями лица: многие из них умели умереть, но куда хуже умели побеждать. Поэтому нахимовым было в 10–20 раз труднее, чем их отцам. Старшие действовали в 1812-м среди большого числа себе подобных, в Севастополе же требовался неслыханный подвиг — одному тянуть за десятки.

Николай I, убрав из армии раевских и сабанеевых, за их грамотность, за характер, внешний вид, выражение глаз, — этот царь постепенно плодил лишних людей, ту общественную категорию, которая была почти совсем неизвестна до 1830-х годов.

Прежде — не было лишних, все были „при деле“, били французов и турок, строили крепости, прокладывали дороги, писали книги, продвигали науку.

Денис Давыдов (один из Сабанеевых), умирая в 1839 году, пророчествовал, что изгнание со службы способных людей добром не кончится, и сказал, что за все расплатится Россия, сотни тысяч ни в чем не виноватых…

Трагедия Раевского была бы не столь сильна, если б губили его только Аракчеев и ему подобные; куда страшнее и печальнее, что тут постарались и Сабанеев, и Киселев, и Александр I.

Одни далеко не худшие люди съедают других — „хлеба не надо…“.

Владимир Федосеевич Раевский, „первый декабрист“, — человек феноменальной энергии, оптимизма, мужества. Однако, при всем огромном уважении к этим качествам, автор книги не стал бы писать еще одну биографию, удлиняя и без того немалый список печатных работ о „тираспольском узнике“.

Сегодня, в конце XX столетия, для нас, для многих, Раевский прежде всего — участник главного разговора.

О будущем страны; о российском счастье и его цене.

Прислушиваясь к молдавскому диалогу двух поэтов — „Оставь другим певцам любовь“ и „Это не в моем духе, в духе крепости…“; наблюдая, как Сабанеев съедает Раевского, а потом готов просить за него царя, — но поздно…; читая тягостное, безнадежное — „Как истукан немой народ…“, после чего вдруг несокрушимая уверенность, что „Воспрянет он…“, — присутствуя при всем этом, мы легко находим массу российских продолжений, аналогий.