Лив Нансен-Хейер - Книга об отце (Ева и Фритьоф)

На другой полке разместились различные вещи, привезенные из Гренландии и других мест, а на маленьком столике у самой двери поставили огромный глобус из Готхоба. Отец работал, сидя на жестком деревянном стуле, но рядом стояло глубокое кресло, перед которым лежала шкура белого медведя. Окна выходили на три стороны, из них открывался вид на окрестности Форнебу, с полями, лесом и синеющими вдали горами. Поверх вершин де­ревьев можно было видеть залив, по которому ходили пароходы. Здесь, в этой комнате, отец был на «недосягаемой высоте» и ему никто не мешал.

Рядом с дверью в комнату узкая лесенка вела на крышу, от­куда открывался великолепный вид, но без разрешения никто не смел по ней подниматься. Тем сильнее манило туда детей. Самой интересной игрой было для нас забраться на крышу и смотреть оттуда на фьорд, на корабли и окликать соседей в большой мор­ской рупор отца.

Дом постепенно обживался. Мама купила старинные стулья и шкаф в стиле барокко для гостиной, а когда Эрик Вереншелъд расписал обои, то комната стала очень милой. Чтобы украсить фресками столовую, ему понадобилось много времени, зато когда они были готовы, на комнату стоило посмотреть.

Хуже дело обстояло с залом. Он был обставлен во вкусе 90-х годов, были вещи красивые, были и ужасные. Старую плюшевую обивку на креслах и банкетках, привезенных из Готхоба, сменили, но на галерее красовались огромные развесистые пальмы, а на полу лежала большая шкура белого медведя со стеклянными гла­зами и оскаленной пастью.

Но и тут со временем стало уютно и хорошо. По стенам разве­сили хорошие картины, а у мамы появился великолепный большой блютнеровский рояль.

Напротив через двор расположились великолепные службы, дом для кучера, хлев и каретная. На конюшне поселились те низкорослые исландские лошадки, которых отец купил во время плавания на «Микаэле Сарсе», а вскоре там появились и «на­стоящие» лошади. Лес был дикий, большой, и там было заме­чательно играть. Кажется, я очень скоро забыла милый дом, где родилась.

В эти годы мама много пела дома. С концертами она больше не выступала, лишь в ноябре 1899-го дала прощальный концерт, где впервые прозвучала музыка Грига на слова Арне Гарборга [103]. Гарборг присутствовал на концерте и на следующий день написал маме:

«3 ноября

Разрешите поблагодарить Вас за вчерашний вечер. Вы пели прекрасно. Вы сами были Веслемей. И была в Вашем исполнении та приглушен­ная, мягкая, «подземная» музыка, своеобразная поэтичность, которая всегда чарует меня в Вашем пении.

Благодарный и преданный Вам Арне Гарборг».

На все предложения и просьбы дать еще несколько концертов мама отвечала решительным отказом. «Игру надо бросать, пока тебе везет»,— говорила она и после никогда не жалела, что бро­сила сцену.

Но в Пульхёгде она часто устраивала музыкальные вечера и выступала на них вместе с другими музыкантами того времени. Все, кто присутствовал на наших домашних концертах, получали большое удовольствие, да и для мамы они были большой радо­стью. Она готовилась к ним с той же серьезностью, как раньше, бывало, к концертам, и многие музыкальные новинки впервые прозвучали в холле Пульхёгды. Я даже помню, что Агата Баккер-Грендаль прислала маме в рукописи «Последний слабый солнца луч», это было последнее ее произведение.

Пианист Мартин Кнудсен, живший с нами по соседству, часто аккомпанировал маме. Кристиан Синдинг (он поселился в окрест­ностях Форнебу на несколько лет раньше, чем мы) всякий раз, сочинив новую песню, обязательно приходил с ней к маме. Пом­ню, он сказал однажды, что начинает по-настоящему пони­мать собственные вещи, лишь послушав их в исполнении Евы Нансен.

Фритьоф Баккер-Грендаль был тогда молодым, многообещаю­щим музыкантом, и мама с большим участием следила за его успехами. Он часто бывал у нас в доме со своим, а также мами­ным импрессарио Фогт-Фишером, который и был благодарной пуб­ликой. Чаще всего приезжала подруга мамы Ингеборг Моцфельд и разучивала с нею песни. Для этих встреч был установлен опре­деленный день, и я старалась бывать в это время дома.

Нередко заходили и случайные гости. «Уж мы заиграли и за­пели его до изнеможения!»— писала мама отцу после визита одного любителя музыки, немецкого министра, который сам на­просился в гости.

В обычные дни мама сама себе аккомпанировала. Целыми ве­черами, когда отец работал у себя в кабинете, она просиживала одна за роялем и пела, а я слушала ее с галереи, удобно устроив­шись на животе, пока меня не одолевал сон. Нередко отец спу­скался из башни вниз, чтобы послушать пение. «Ева внизу поет Кьерульфа и Вельхавена,— писал он в дневнике в один из таких вечеров.— Какая у них удивительная чистота и прохлада! Вели­чавый покой без спешки и суеты, без чада страстей, нет того нерв­ного темпа, который не оставляет времени для глубины. Доста­точно послушать «Вечное течение».»

Большой зал предназначен был для приемов, и в эти годы здесь часто собиралось много гостей. Но великолепный маскарад, устроенный в честь новоселья, затмил все остальные праздники. Дом был наречен «Polhøiden», так окрестил его мой дядя Николаусен. Название это, по его словам, имело двоякий смысл. Во-пер­вых, это означало достигнутую отцом «polhøyde» (86° 140, во-вторых, «polhøidera»— то есть виски с сельтерской водой, которое было популярно в этом доме. Впоследствии отец сам переделал это название в Пульхёгду (Polhøgda).

Праздник начался от самых ворот. По обеим сторонам дороги от ворот до самого дома пылали смоляные факелы, и при входе гостей встречал молодой Вернер Вереншельд. Не дожидаясь, пока они разденутся, он сразу же подносил каждому чарку крепкого напитка «пульхёйда».

В зале перед дверью, ведущей в галерею, было устроено воз­вышение, на котором, наряженные снежной королевой и снеж­ным королем, в костюмах, усыпанных сверкающими блестками, стояли папа с мамой; за спиной у них было натянуто шелко­вое полотнище. Мы с Коре, одетые в белые костюмы с сереб­ряными лентами, изображая пажей, стояли по обе стороны коро­левской четы.

Гости прибывали, ряженые и просто в масках, и в низком поклоне склонялись перед их королевскими величествами. Я почти всех помню. Это были: семейство Дик из Форнебу, на­ряженные гусями с большими крыльями и длинными красными клювами, Марта Ларсен в костюме крестьянки, с корзиной ле­пешек, Янна Хольм, впоследствии ставшая госпожой Кей Ниль­сен, с длинными золотистыми распущенными волосами (она изображала Ингеборг из «Фритьоф и Ингеборг»), и Билле Ауберг в великолепном костюме времен Возрождения. Сарсы прибыли в национальных костюмах, впереди со скрипкой в руках шел дядя Оссиан.

Мы с Коре смотрели во все глаза, а мама с папой забывали о своем царственном величии, когда приходили уж очень странно одетые гости и нельзя было отгадать, кто это такой. Я очень гор­дилась, что никто, кроме меня, не догадался, что хромая беззубая старуха, которая пробралась в дом и с глубокими поклонами привествовала королевскую чету,— это художник Отто Синдинг. Помню тетю Сигрид в костюме Кармен, одетую в короткое платье, с красной шалью на плечах, с гвоздикой во рту и копной распу­щенных волос. Она прошла в зал, приплясывая и щелкая ка­станьетами (она научилась этому искусству специально для карна­вала). Она плясала все быстрее и быстрее, как и полагалось ей по роли. Кончилось это тем, что она с грохотом плюхнулась на пол. На Кармен она была совсем не похожа и скорее вызывала смех, чем восхищение.