Алла Марченко - Лермонтов

Письмо самого Лермонтова Алексею Лопухину от 12 сентября 1840 года:

«У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2000 пехоты, а их до 6 тысяч; и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте… вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью».

И наконец, «Валерик», написанный на следующий день после «жаркого дела». «Валерик» в переводе с чеченского означает «мертвый»; Лермонтов истолковывает метафору, заключенную в географическом «имени» горной реки, по-своему. Мертва не сама «речка смерти», а идея, во имя которой пролита кровь множества людей:

Герой «Бородина», старый воин, через двадцать пять лет после сражения гордится тем, что был участником боя, о котором «помнит вся Россия». Героя «Валерика» воспоминания о вчерашней схватке наводят на размышления о бессмысленности «вражды»:

Не испытал участник «военного представления» и ожидаемого «упоения в бою». Самым сильным впечатлением, вынесенным из боя, оказалось лицо смерти, увиденное вблизи:

При всей выразительности приведенных описаний жаркого боя у реки Валерик, читателю не хватает реалий, чтобы представить себе, что же означает, скажем, процитированная выше строка из Журнала военных действий : «…с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших <���Лермонтов> ворвался в неприятельские завалы».

Дабы восполнить нехватку конкретных подробностей, привожу отрывок из воспоминаний участника другой экспедиции в те же места – печально знаменитого Даргинского похода (лето 1845 г.), в котором, кстати, погиб Михаил Глебов, секундант Лермонтова на его последней дуэли: [46]

«…Дорога, еще суживаясь, делает крутой поворот, за которым глазам открывается топкое, сажени в три, место, а за ним, шагах во сто, срубленные поперек дороги громадной толщины чинары, и еще момент – и все это место засветилось от губительного, в нас посылаемого залпа ружей из 300 – такие залпы одновременно открываются из боковых завалов по всей колонне; залпы эти сопровождает неистовый дикий крик неприятеля, а по горам многократное от выстрелов эхо все дальше переливается, как будто дикая сама по себе природа приняла участие в диких страстях здесь человека. Одно спасение – взять лежавший перед авангардом завал, не дав неприятелю вновь зарядить ружья. Загремело из тысячи голосов знакомое кавказское, не знающее удержу “ура” и слилось с “ура” всей остальной колонны… Авангард несется через топь к завалу, разбрасывает мгновенно лежащие перед ним, загромождающие дорогу ветви срубленных чинаров и занимает самый завал, из которого неприятель частью уже перебежал в устроенный дальше в некотором расстоянии такой же другой завал. Засев во взятом завале, положение наше, хотя пули попадали и с боков, стало под защитою его сноснее, чем и восстановилась бодрость солдат и уверенность в дружное на штыки “ура” возвратилась, несмотря на беспрерывные выстрелы засевшего впереди в завале неприятеля, которого недолго думая новым дружным “ура”, хотя и с потерею, выгнали и оттуда в следующий такой же завал. Таких завалов было на протяжении 2–3 верст по дороге 15…»

«Валерик» произведение глубоко личное, решенное в форме письма к любимой женщине, а Лермонтову для задуманного романа необходимо понять психологию оставшихся безымянными участников того же сражения, тех, кто «несмотря на беспрерывные выстрелы засевшего впереди в завале неприятеля, которого недолго думая новым дружным “ура”, хотя и с потерею, выгнали и оттуда в следующий такой же завал». Прошло сто семьдесят лет, а лучшего реквиема неизвестному солдату, чем лермонтовское «Завещание», никто так и не создал:

Сражение при речке Валерик – не единственное «жаркое дело» в военной биографии Лермонтова. Осенью 1840 года он снова прикомандирован к кавалерийскому отряду, действующему в Малой Чечне, и в каждом из сражений обращает на себя внимание не только «пылким мужеством», но и «расторопностью и верностью взгляда».

10 октября Лермонтов принял на себя командование группой разведчиков-кавалеристов (по определению самого поэта, что-то «вроде партизанского отряда»).

Опытный офицер, «настоящий кавказец», Константин Мамацев вспоминает:

«Невозможно было сделать выбора удачнее; всюду поручик Лермонтов, везде первый подвергался выстрелам… и во главе отряда оказывал самоотвержение выше всякой похвалы».

Стараниями Граббе за участие в летней экспедиции Лермонтов, как и рассчитывали его друзья, был представлен к награде. Осенью, после окончания военных действий, генерал Галафеев подал рапорт, где к наградному списку прилагалась просьба перевести Лермонтова в гвардию тем же чином. В дополнение к галафеевскому рапорту князь Голицын, командующий кавалерией, подал свой, в котором просил о награждении отважного поручика золотой саблей «За храбрость».

Существует, впрочем, и еще одно, правда косвенное, свидетельство, слегка приоткрывающее истинное отношение Лермонтова и к своим военным «подвигам», и к проблеме «завоеваний». Я имею в виду запись в дневнике Юрия Самарина, сделанную 31 июля 1841 года, сразу же по получении известия о том, что Лермонтов убит на дуэли Н.С.Мартыновым. Вспоминая свою встречу с поэтом весной 1840 года и как бы прорываясь сквозь первое, не слишком приязненное впечатление, описанное в письме к Ивану Гагарину, фрагмент из которого я уже цитировала, Ю.Ф.Самарин пишет: «Мы долго разговаривали… Он показывал мне свои рисунки. Воспоминания Кавказа его оживили. Помню его поэтический рассказ о деле с горцами, где ранен Трубецкой… Его голос дрожал, он был готов прослезиться. Потом ему стало стыдно, и он, думая уничтожить первое впечатление, пустился толковать, почему он был растроган, сваливая все на нервы, расстроенные летним жаром. В этом разговоре он был виден весь».