Алла Марченко - Лермонтов

Лермонтов собирает в одной мощной картине все, что заставляет его, несмотря на ненависть к стране рабов и господ, любить отчизну, пусть и «странною любовью».

Впрочем, через полвека лермонтовская странная любовь перестала казаться странной. Вот что писал в 1891 году В.О.Ключевский:

«Пройдите любую галерею русской живописи и вдумайтесь в то впечатление, какое из нее выносите: весело оно или печально? Как будто немного весело и немного печально: это значит, что оно грустно. Вы усиливаетесь припомнить, что где-то было уже выражено это впечатление, что русская кисть на этих полотнах только иллюстрировала и воспроизводила в подробностях какую-то знакомую вам общую картину русской природы и жизни, произведшую на вас то же самое впечатление, немного веселое и немного печальное, – и вспомните Родину Лермонтова».

Но мы опять опередили события. До «Родины» неведомому избраннику надо еще дорасти, проделав мучительно трудный путь. Да, Лермонтов чувствует, что он – другой («другой» не в значении «второй»), просто: другой , но при этом скрытно, страдая от инакости, ищет в воображаемом, заочном собеседнике если не сходства, то хотя бы подобия. Боратынский на эту роль, во всяком случае весной 1831 года, годился нельзя лучше: в «Наложнице» инакость его проявилась достаточно определенно.

Прочитав «Наложницу» еще в рукописи, Пушкин писал Плетневу: «Поэма Боратынского – чудо» (письмо от 7 января 1831 г.). Вряд ли Лермонтову могло стать известным мнение Пушкина об этой чудесной, но не понятой критикой и не имевшей читательского успеха вещи. Но судя по тому, как властно и сильно отразилась она в его творчестве, на этот раз он был «одних мыслей» с Пушкиным. И юнкерские поэмы, и «Сашка», и «Маскарад», и «Герой…» свидетельствуют: «Наложница» произвела на Лермонтова долгодействующее впечатление. Знаменитое «Как часто пестрою толпою окружен…» создано в то время, когда «разность» меж ним и автором «Наложницы» обернулась несовместимостью, и тем не менее две строчки из нее беззаконно, беспачпортно залетели и в этот текст:

Боратынский:

Лермонтов:

А вот сцена в театре, дальним эхом отозвавшаяся в «Княгине Лиговской»:

Боратынский:

Лермонтов: «Занавес взвился, и в эту минуту застучали стулья в пустой ложе. Печорин поднял голову, но мог видеть только пунцовый берет…» (Берет, как мы помним, – деталь выходного туалета Веры Дмитриевны Лиговской. – А.М. )

Михаил Юрьевич, похоже, настолько очарован поэмой Боратынского, что не хочет придумывать для своей героини иное имя, пользуется тем, какое дано «деве дум» первокрестителем: Вера Волховская – Вера Лиговская. Даже фамилии образованы по одному типу: Волховская – от московской Волхонки; Лиговская – от питерского Лиговского проспекта, где, в отличие от аристократической Волхонки, строят роскошные, но безвкусные особняки денежные мешки столицы.

Еще один пример – бытовая фактура в отрывке «Девятый час; уж тёмно; близ заставы…».

Боратынский:

Лермонтов:

В стремлении стереть с лица неприбранной жизни, жизни как она есть, романтические румяна (сегодня бы сказали: гламурный макияж) Лермонтов, как видим, следует не за Пушкиным (пушкинский «проказник» в подобные закоулки не прискакивал, а ежели и прискакивал, то говорить об этом не полагалось). Боратынского неблагообразие российского общежития ничуть не шокирует, и все-таки некоторые из общепринятых табу и для него не преступаемы. Лермонтов, перешагивая и через этот барьер, изображает «порядочного» молодого человека, заглянувшего в девятом часу вечера, то есть еще до светского праздника , к веселым девицам самого дешевого разряда. Впрочем, чрезмерной смелости тут нет, ведь он, в отличие от Боратынского, пишет «в стол» и не обязан считаться с литературными приличиями.

Из этого корешка (отрывка, отростка) прорастет поэма «Сашка», но четыре года спустя. Весной 1832-го Лермонтову будет не до стихов, все его мысли займет роман из времен пугачевщины. Да и в 1831-м прорыв, совершенный Боратынским в «Наложнице», использован им для другой надобности . Но прежде о сущности этого прорыва или отрыва.

«Наложница», которую сам Боратынский уподобил «роману», причем не в стихах, а в прозе, и впрямь открывала иной, нежели у Пушкина в «Онегине», причем не супротивный, а параллельный, нехоженый путь. Путь к тому, что позже будет названо «поэзией действительности». Непривычный и потому не принятый ни публикой, ни критикой. Отдельные положительные высказывания (Плетнева, Языкова, Путяты, братьев Киреевских) не в счет. Это отзывы ближайших товарищей, которые, хотя и хвалили поэму, в конкретности не вдавались, тогда как суть была именно в конкретностях («затруднительных подробностях», как определил своеобразие своей новой манеры автор). Тронутый вниманием, Боратынский благодарил, но ни растерянности, ни проблемы литературного одиночества они не снимали. Растерянность усугублялась тем, что истинной причины неожиданно согласного «афронта» [22]Евгений Абрамович до конца не понимал.