Алла Марченко - Лермонтов

После личной встречи с опальным «диктатором» (в 1841 году) написано стихотворение «Спор» – слегка стилизованное под восточную легенду, где дан идеализированный образ «седого генерала» (впечатление такое, что моделью поэту служил не живой человек, а знаменитый портрет Доу). Живой Ермолов был куда менее прост. В записной книжке редактора «Русского архива» П.Бартенева есть такой эпизод: «Князь Н.Г.Репнин был с докладом у императора Александра Павловича вслед за Ермоловым, который вышел из государева кабинета с заплаканными глазами. “Что такое у вас было? – спросил он потом Ермолова. – Когда я вошел к Государю, он отирал слезы”. – “Ничего, – отвечал Ермолов, – друг друга надували”».

«Надуть» Лермонтова Ермолову не удалось. Его раздумья о тайной драме легендарного кавказца, сжигающего горские аулы и спасающего горских детей, как свидетельствует замысел романа, где «седой генерал» назван «диктатором», а его план покорения Кавказа – «кровавым», были столь же беспристрастны, как и «Дума» поэта о судьбе собственного поколения. И в этом случае Лермонтов лишь указывал болезнь, считая, что только История сможет найти выход из трагического противоречия. В ином освещении, чем в «Путешествии в Арзрум», был, видимо, задуман и грибоедовский сюжет. Там, где Пушкин не увидел «ничего ужасного» («Не знаю ничего завиднее последних годов его бурной жизни. Самая смерть не имела для Грибоедова ничего ужасного»), Лермонтов разглядел катастрофу.

Был ли экзотический Кизляр конечной точкой первого кавказского вояжа Лермонтова или он собирался продолжить свое путешествие, неизвестно, ибо в Кизляре или под Кизляром поэт подхватил «гнилую лихорадку», вынудившую срочно вернуться в Ставрополь, где был немедленно помещен в военный госпиталь.

Доктор Майер, по основной должности главврач ставропольского госпиталя, знал, что делал, направляя больного офицера в Пятигорск. Меньше чем через месяц поэт уже чувствовал себя почти здоровым.

Считается, что «Герой нашего времени» создавался в течение 1838 года, уже по возвращении автора из ссылки. Так оно, вероятно, и было, если исключить подготовительный период, который у Лермонтова занимал львиную долю творческого времени. Писал он легко, почти набело, но это не было импровизацией: прежде чем написать, создавал свои произведения в уме («в уме своем я создал мир…»), в уме перекраивал, искал, отбрасывал неудавшиеся варианты. «В уме» Лермонтов стал переиначивать и историю Печорина, едва оказался на Водах – в тишине, уединении.

Михаил Лермонтов – Марии Лопухиной. Пятигорск, 31 мая 1837 года:

«…У меня здесь очень хорошая квартира; по утрам вижу из окна всю цепь снежных гор и Эльбрус; вот и теперь, сидя за этим письмом, я иногда кладу перо, чтобы взглянуть на этих великанов, так они прекрасны и величественны. Надеюсь изрядно поскучать все то время, покуда останусь на водах, и хотя очень легко завести знакомства, я стараюсь избегать их».

Начало «Княжны Мери»:

«Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города… Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов… Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как “последняя туча рассеянной бури”; на север подымается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона; на восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький, новенький городок… а там, дальше, амфитеатром громоздятся горы все синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльбрусом…»

Суховатый абзац французского письма стал развернутым литературным описанием, но реалии те же: окно, раннее утро и вид из окна…

Выясняя историю создания главок-частей в романе «Герой нашего времени», исследователи до сих пор не пришли к единому мнению. Уже Б.Эйхенбаум усомнился в том, что порядок, в каком Лермонтов публиковал в «Отечественных записках» фрагменты из «Героя нашего времени» – «Бэла», «Фаталист», «Тамань», соответствует последовательности их творческого рождения, и сделал попытку, достаточно убедительную, доказать, что прежде всего написана «Тамань».

Возможно, все это и верно, но, как мне кажется, лишь в приложении к последнему этапу работы над романом. А тот, первоначальный вариант «Героя…», что создавался в уме, вероятнее всего, начался с «Княжны Мери», ибо стилистически именно эта повесть ближе всего к зашедшему в тупик петербургскому роману; даже в названии их есть соприкосновение: «Княгиня Литовская» – «Княжна Мери».

Итак, Лермонтов, скучая на Водах, переиначивает в уме, применительно к кавказским условиям, «Княгиню Лиговскую», усложняет сюжет введением свежих лиц и прикидывает, опять же в уме, куда бы переместить Печорина, когда он, вследствие дуэли, будет переведен из чистенького и приятного Пятигорска. Опыт кавказский у него еще очень невелик – всего две недели странствий вдоль Линии, по Левому флангу. Впрочем, ему-то и двух недель достаточно, чтобы подобрать нужную «крепостцу», да и быт передовых поселений в какой-то мере знаком – и по детским впечатлениям, и по рассказам Акима Хастатова. Припасена «на случай» и история Бэлы. Без любви русского офицера к «украденной» горянке роману из кавказской жизни не обойтись: московские барышни мечтают о черкесских туфельках, а их братья – о черкешенках; мода – естественная и неизбежная в условиях «вечной войны».

Так что же? Три месяца почти безделья?

Нет, конечно! В начале июля (1837), перебелив, Лермонтов отправил в столицу Акиму Шан-Гирею для передачи редактору «Литературного приложения» к «Русскому инвалиду» Андрею Александровичу Краевскому «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Лично с Краевским Михаил Юрьевич еще не знаком, но тот как университетский товарищ С.Раевского передавал, чтобы Лермонтов непременно пересылал ему, и только ему, все написанное.

Алексей Николаевич Толстой говорил: если бы в раннем детстве не жил в глухой деревне, не сильно изменившейся с петровской поры, если б еще дитятей не слушал, как в зимнюю беспросветную ночь, в метель, завывает ветер в печных трубах, не было бы и романа о Петре I. Нечто похожее, наверное, мог бы сказать и Лермонтов. Кабы непредвиденное изменение предписанного подорожной маршрута не занесло его в страну детства, вряд ли сумел бы так верно, так чутко передать и вкус, и цвет, и плоть русского XVI века. Ведь гребенские казаки, переселившись еще при Иоанне IV в притерские места, не только создали свой, особый, фольклор, в том числе и несколько сказаний о Грозном царе.