Array Array - Без знаков препинания Дневник 1974-1994

Возможно, кому-то из актеров повезет, и «русский Гамлет» все-таки появится на нашем экране: не карикатурный, не трафаретный. Пусть повезет Олегу Меньшикову — от души ему этого желаю.

Сцепа с Александром пока не дается. С чем я к нему выхожу?.. Киевская артистка Будылина сама себе отвечала: «С чем, с чем?.. С подносом!» Ей легче было... Отчего все-таки такое раздражение на Вольтера? Да, в книге подчеркнуты слова: «Царя убили, и слава Богу!» Улика? Александр отвечает, что бабушка подчеркнула. Но речь пока только о «Бруте». Когда же дойдут до «Кандида», его осенит сразу: это же Екатерины знак, ее любимая книга!

Все, что сопутствует распространению вольности — Вольтер, идеи, — будет безжалостно им искореняться: «Да, знаю, знаю все — и то, как бабушкины внучки спят и видят во сне... права человека, а того не разумеют, что в оных правах дух заключается сатанинский, уготовляющий путь Зверю, Антихристу...» О правах какого человека идет, как правило, речь, когда всплывает эта тема? Равноправие на этой земле в принципе невозможно: чем обыкновенное и серее человек, тем больше прав ему требуется. Чем неординарнее — тем в больший конфликт с серостью он втягивается. К равенству (но только на словах) стремились и большевики. И вот в один прекрасный день свершилось то, от чего предостерегал Павел: явились Зверь и Антихрист со своими правами... Одевальщица после одной из репетиций говорит мне: «Светлый человек был Павел Петрович... Сколько б для Руси еще сделал!..» Для этого только две вещи и требовались: чтобы народ не был так туп и чтобы поспел в Петербург Аракчеев. Он всего на два часа опоздал... Успей он, Россия, возможно, пошла бы другим путем.

История людей ничему не учит — это правда. Не только через столетия, но и уже на следующий день. Те, о ком более всего пекся Павел, будут праздновать его смерть и свои новые права. «Весь город пьян — в погребах ни бутылки шампанского. А на улицах народу — тьма-тьмущая!.. Все обнимаются, целуются, как в Светлое Христово Воскресение». Мысль Павла подтверждается: нет общих прав и нет общей правды — кроме Господней. Права переходят из рук в руки — от побежденного к победителю. Последний недолго ими потешится.

Вижу, как оживился Л.Е. Хейфец: «Тут ведь можно и усилить, когда он о правах человека... Из ХУШ века — в наш...» Постойте, Леонид Ефимович... Пускай те, кто сегодня сидят в зале, кто за свои права борются, попытаются сами дойти... Павловские прожекты, конечно, далеки от тех, что сегодня слышатся с трибун. От Андрея Дмитриевича Сахарова, к примеру. Но не забывайте, что их два столетия разделяют. Два столетия!.. И потом — так ли уж далеки? То, что мы сегодня называем «невмешательством во внутренние дела другого государства», звучало еще в ответе Павла Наполеону Бонапарту: «Я не говорю и не хочу пререкаться ни о правах человека, ни о принципах различных правительств, установленных в каждой стране. Постараемся возвратить миру спокойствие и тишину, в которых он так нуждается». Вот как — спокойствие и тишину!

Нужно еще иметь право говорить о правах человека, заикаться о них. Вот после Павла, наверное, Сахаров первый, кто по-настоящему имеет такие права.

Юра придумал хороший вечер к дню рождения Пушкина. В этом году Александру Сергеевичу — 190! Это было под маркой Фонда культуры в Зале Чайковского (благотворительно) и имело резонанс. Достоинство этого вечера — импровизационность. Все готовилось за несколько дней и ради одного раза. Помню, как появился Володя Васильев на первой репетиции, лузгая семечки. Примета плохая, но все обошлось. Я читал «Домик в Коломне» — всю философскую

часть, а собственно сюжет о Параше разыгрывался уже в опере Стравинского. Мне понравился там монолог мамаши про покойницу Феклу. Как померла стряпуха, так в хозяйстве запустение... Дел никому не передала, вот и сидим... Очень современно. Музыка временами похожа на джаз... Во втором отделении — «Сказка о попе...» на музыку Шостаковича. Ударный номер: Васильев — Балда. Я — за попа и от автора, но и мизансцены делал: веревку крутил, щелбаны получал. В общем, поучаствовал в балете — с Васильевым полечку станцевал. Кости до сих пор болят. Нам бы лет по двадцать сбросить... На даче встретила меня председатель кооператива: «Видела... видела, как ты выкозюливал». Суждение народа.

— Это мраморная копия Лаокоона... Мне доставили ее из Рима. Впрочем, если интересуешься — тут целая скульптурная группа...

Он вел меня по своему замку, с удовольствием демонстрируя внутреннее убранство — картины, залы и даже опочивальню. Его переполняла гордость за это великолепие.

— Сооружено по моим чертежам... Какие чертоги! Не правда ли, здесь лучше, чем в Зимнем? Нет этого женского духа... маменькиного...

Все это время, пока мы шли, я мог разглядеть только его спину. Несколько раз он оборачивался, но на мне своего взгляда не задерживал — растворял его в своем любимом Фрагонаре или Клоде Берне. К тому же нас разделял еще плотно висевший туман, и множество шандалов с зажженными свечами не помогали его рассеять. Во дворце не просохли стены и было... не очень уютно. Плафоны, обивка, которые расписывал хозяин, меня мало занимали по той причине, что я никак не мог разобраться: как и с какой целью я сюда попал? Не то чтоб подать голос, — даже кашлянуть от пропитавшей меня сырости я не смел. Остановились мы в кабинете.

— Мне много о тебе говорили... Что сможешь хорошенько меня развлечь.

— Развлечь? — так от удивления первое слово вылетело из моего рта.

— Я очень люблю трагедии. Чтоб дух захватывало. Хочу, чтобы ты прочитал монолог Призрака... Мне важно знать, как его отравили...

— Но я никогда не играл этой пьесы.

— Мне и не надо, чтоб ты играл. Терпеть не могу паясничанья. Надо, чтоб ты декламировал... И, по возможности, медленно, вдумчиво... Вот — книга перед тобой». Не хватает только костюма. Костюм должен быть с иголочки...

Император щелкнул пальцем, и к нему стрелой подлетел адъютант.

— Готово ли одеяние для артиста? Вы обещали к этому часу...

Адъютант исчез с такой же быстротой, как и возник Я разглядел, что необходимая страница уже была отмечена закладкой. От волнения у меня пересохло в горле и начался озноб. Один из слуг подал стакан с лафитом.

— Пей смелей — не отравлено. Думаю, не будем дожидаться костюма — начинай так! — и, откинувшись в кресле прямо напротив, император прикрыл глаза. Боковым зрением я разглядел стопку толстых, неразрезанных книг, очевидно, предназначенных для меня, отпил лафиту и начал: «Да, этот блудный зверь, кровосмеситель...» В кабинет стали подтягиваться люди, зашелестели платья. Я боялся оглянуться. Когда дошел до того места, как «дядя подстерег с проклятым соком белены в сосудце», Павел Петрович попросил начать сначала.