Федор Раззаков - Нежность

В течение двух недель после того первого, ночного, «свидания» Шукшин не решался подойти к Маше. Но при этом времени зря не терял: успел начистить физиономию одному парню, который тоже «неровно дышал» по отношению к Шумской. А потом на одной из вечеринок Василий все-таки поборол свою робость – подошел к Маше и попросил разрешения проводить ее до дома. Она согласилась.

В письме другу Шукшин потом писал: «Помню, была весна… Я даже и не выламывался, молчал. Сердце в груди ворочалось, как картофелина в кипятке. Не верилось, что я иду с Марией (ее все так называли, и мне это очень нравилось), изумлялся собственной смелости… Иду и молчу как проклятый. А ведь мог и приврать при случае…»

Вскоре после знакомства с Шумской Шукшин бросил техникум (поругался с учительницей) и уехал из дома. Родным сказал, что уезжает в Москву делать карьеру писателя (он тогда уже год как отсылал в столицу свои рассказы), а на самом деле отправился в Калугу. Там устроился на работу. В течение двух месяцев Маша не получила от него ни одной весточки. Естественно, сильно переживала по этому поводу, считая, что Василий ее забыл. Видя Машину тоску, сестра Наташа стала писать ей письма якобы от него. И когда Шукшин наконец прислал весточку, обман открылся. Потом Василий ушел в армию (во флот), и переписка между влюбленными продолжилась. В одном из тогдашних своих писем Шукшин писал: «Я часто думаю о нас с тобой, и мне ясно, что мысли наши расходятся. Нужно не только изменить этому образу мыслей, нужно найти силы выстоять в борьбе с житейскими трудностями. Мне будет труднее, Маша, чем тебе. Ты последовательно и спокойно делаешь свое дело…»

Из армии Шукшин вернулся в 1953 году. Сдал экстерном экзамены и поступил в родных Сростках на работу в школу сельской молодежи в качестве учителя 5 – 7-х классов (преподавал русский язык и литературу) и одновременно директора. Тогда же женился на Шумской. Какое-то время все было прекрасно: молодые друг в друге души не чаяли и частенько, сидя вечерами на крыльце, пели свою любимую песню «Вечерний звон». Но потом Василий заметался. Он ушел из школы работать в автомобильный техникум, однако вскоре понял, что и это не его стезя – поршни и цилиндры вгоняли его в тоску. Те же чувства он испытал, когда чуть позже стал инструктором райкома партии. Именно тогда Шукшин и решил отправиться в Москву поступать на сценарный факультет ВГИКа. Жена и мать не стали препятствовать ему в этом желании, более того, мать сделала все, что могла, – продала корову и вырученные деньги отдала сыну. Так летом 1954 года Шукшин оказался в Москве. Одет он был в полувоенный костюм – гимнастерку, из-под которой виднелась тельняшка. На ногах были брюки-клеш и сапоги.

Василий поступил во ВГИК с первого захода, и с этого момента столичная жизнь захватила его полностью. Нет, контактов с женой он не прерывал, общаясь с ней посредством писем, но постепенно весточки от него приходили все реже и реже. А потом по Сросткам и вовсе пошли гулять слухи, что у Шукшина в Москве появилась новая любовь. Шумская была настолько поражена этой новостью, что и сама перестала ему писать. А ее отец, воспылав к зятю лютой ненавистью, отправился в Москву с твердым намерением его… зарезать. К счастью, его задумка не осуществилась. Но он вернулся на родину злой как черт, и это окончательно убедило Марию в том, что слухи о романе мужа – верные. Однако она наверняка могла бы отвоевать Шукшина, если бы приложила к этому усилия. Но… гордость не позволила. А ведь в одном из своих тогдашних писем к ней Шукшин писал:

«Ты желаешь мне успехов, но при этом вид у тебя такой, будто ты совсем уходишь от меня. Скажи, на черта мне тогда «успехи»?.. Давай забудем обо всем, слышишь? Мне было приятно оттого, что где-то есть ты… А ты вон что разговариваешь, уж и на «прощай» согласна. Вот я дожил так дожил. Я не слушаю никого больше. Черт с ним, что будет, то будет. Знай только, что если мы разойдемся, то не из-за меня. Я уже высказал тебе свое чувство, любимая…»

Столичной возлюбленной Василия стала студентка ВГИКа Лидия Александрова. Они жили в общаге на Трифоновской, и, надо отметить, по-всякому: то миловались, то дрались. Шукшин тогда здорово выпивал и в порыве пьяного буйства частенько поколачивал свою возлюбленную. Вот как описывает один из таких инцидентов киновед В. Фомин: «Как-то за полночь, когда угомонилась уже и самая буйная общаговская братва, а мои соседи по комнате отошли ко сну, на нашем этаже кто-то с на редкость красочными матюгами начал ломать дверь. Матюги были столь нетривиальными, что я даже отложил томик античных трагедий и невольно заслушался. Но тут дверь, которую ломали, не выдержала буйного напора, раздался победный треск, а следом дикий женский вопль, кто-то куда-то побежал.

Я выскочил в коридор. Уже в дальнем его конце мелькала полуодетая женская фигура, а следом за ней, как на крыльях, летел товарищ в майке и длиннющих трусах. Не успел я толком восхититься ночным олимпийским забегом, как меня просто вмяла в стену разгоряченная масса крепких мужских тел, явно устремившихся в погоню за парочкой лидеров. В самом конце коридора, у поворота на лестницу, все, кажется, догнали друг друга. Вмиг образовалась галдящая, хрипящая, орущая гора копошащихся тел, из-под которой первой ловко выбралась лидировавшая на дистанции черноволосая мамзель и устремилась наутек – теперь уже в мою сторону. Следом за ней вырвался на свободу и олимпиец в длиннющих трусах.

С перекошенным от ужаса лицом мамзель пулей пролетела мимо меня, а вот ее преследователя опять догнали и повалили. Соревнование по спринту перешло в состязание по борьбе. И явно не классической. Живописное зрелище напоминало знаменитую скульптурную группу – битву Лаокоона с опутавшими его змеями. Только Лаокооном тут оказался человечек явно не богатырского сложения. Но даже и атлеты типа Коли Губенко или Вахтанга Микеладзе, слывшего в общаге силачом № 1, ничего не могли с ним поделать. В жилистом, нескладном теле было столько страсти и неистовства, что его никак не удавалось скрутить, и он вырывался снова и снова.

Наконец неистовый сопротивленец исчез под пучиной навалившихся на него тел. Каким-то образом его скрутили, и усталые усмирители, тяжело дыша, понесли мимо меня обмякшее, почти бездыханное тело. В какой-то момент он вдруг вскинул голову. Боже, какое это было лицо! Сколько боли, страдания, невыносимой горечи запечатлелось на нем!

– Кто это? – невольно спросил я кого-то из замыкавших колонну усмирителей.

– Да Васька Шукшин. Жену свою гоняет. Он уже институт давно закончил, а прописки московской нет, живет в общаге.

Признаюсь, имя это тогда мне не сказало абсолютно ничего. Лицо запомнилось на всю жизнь…»