Лев Вагнер - Повесть о художнике Айвазовском

— Это хорошо! Художник должен быть сильным, ловким. Рука тогда тверже держит кисть… Но где же вы пропадали все это время? Почему совсем перестали показываться у меня?

Богаевский растерянно молчал. Айвазовский властно взял его за руку и повел с собою.

В доме, как обычно перед отъездом, суетились слуги и домашние, укладывая вещи.

Айвазовский прошел на балкон, не выпуская руки юного художника.

Распорядившись, чтобы им сюда подали сладости и фрукты, он опустился в кресло и усадил с собою Богаевского.

Богаевский сидел, глубоко задумавшись. Все происходившее — встреча с художником и то, что он очутился опять в его доме, на этом балконе, где давно не был, все это было так неожиданно.

Айвазовский так же, как и в первую встречу, уловил его душевное состояние.

— О чем вы грезили там, на башне, Богаевский? — вдруг тихо спросил он мальчика.

Богаевский почувствовал себя очень хорошо с этим старым добрым человеком. Ему показалось, что только Иван Константинович сможет понять его.

— Я опять видел сны. Эти сны также видела земля, древняя и уставшая. Мы вместе грезили о прошлом — о греках, генуэзцах и других, которые жили здесь и о которых остались одни смутные воспоминания… Часто мне кажется, что только я один и эти древние холмы помнят тех, кто жил здесь раньше…

— Богаевский! — взволнованно, с беспокойством воскликнул Айвазовский. — Очнитесь! Так ведь недалеко до бреда. Куда вы смотрите? В тяжелое отвратительнее прошлое?! Генуэзцы, турки и другие пришельцы были завоевателями. Они заливали кровью нашу Феодосию.

Голос Айвазовского звучал гневно, а в глазах была тревога за Богаевского.

Богаевский почувствовал себя виноватым перед старым художником. Он хотел успокоить его, но не знал как.

Айвазовский поднялся с кресла и, расхаживая по балкону, продолжал:

— Сейчас появилась какая-то «инфекционная» повальная болезнь среди художников, писателей, музыкантов. Кое-кто из них приезжал сюда ко мне, чтобы и меня совратить, вернее, заразить этой болезнью. Они все хотят воспеть жестокость и преступления средних веков… Они любят заглядывать в гробы и дышать тленом, как тот Роденбах, которого вы с удовольствием читаете… Не назад, вперед глядите, Богаевский! Вот взгляните — здесь перед моим домом скоро пройдет железная дорога, а туда дальше — там будет большой порт. Город будет богаче и людям, быть может, станет легче жить. Нужно непременно сделать что-нибудь такое, чтобы стало легче жить.

Айвазовский умолк и опустился в кресло.

Между тем стемнело, и море начало шуметь. Прошло несколько минут в молчании, потом Айвазовский снова заговорил:

— У вас есть дарование, Богаевский. Я верю в то, что вы можете стать настоящим художником. Но для этого вам надо полюбить жизнь и человека и освободиться от модной болезни нашего времени — этой декадентщины, разъедающей сейчас умы и души. Но я убежден, что вы этим переболеете и впоследствии будете только сожалеть, что затратили много времени на такую чепуху. Вспоминайте потом, что я, старый художник, сразу поверил в ваш талант и предостерег вас от опасности.

Было уже поздно, когда Богаевский вышел из дома Айвазовского. Перед тем, как повернуть за угол, он остановился, чтобы еще раз взглянуть на балкон, где всего минуту назад звучала горячая речь Айвазовского.

Старый художник стоял у перил и смотрел ему вслед. Его фигура четко выделялась на фоне освещенного балкона.

Долгие годы писал Айвазовский и штиль и бури на Черном море. Казалось, что художник запечатлел на тысячах полотен все его состояния и оттенки. Поэты воспевали в стихах его картины. Современники давно называли его певцом моря. Но сам художник в последние годы не вполне был доволен своими картинами.

На шестьдесят четвертом году жизни Айвазовский написал картину и назвал ее: «На Черном море начинает разыгрываться буря». Но потом она получила более короткое и точное название — «Черное море».

Раньше художник любил яркие краски, световые эффекты, сияние прозрачных морских вод в лучах солнца или лунные дорожки на подернутой легкой рябью поверхности моря, волнующие картины стихийных бедствий и бурь. Теперь он написал море по-иному. Не было на картине яркого солнечного освещения. Вода не переливалась всеми цветами радуги. Не громоздились угрожающие высокие валы. Море было простое и сильное, сильнее, чем во время самого грозного шторма. День на море серый, облачный. Ветер нагоняет одну гряду волн на другую. Море только еще предвещает бурю, но волны уже упруги и сильны. Нет на картине ни тонущих кораблей, ни людей, спасающихся от кораблекрушения на обломках мачт. Ничего, кроме сурового, величавого моря.

Слухи о том, что Айвазовский написал необычную для себя картину, быстро дошли до Петербурга и Москвы. Павел Михайлович Третьяков, собиратель лучших творений русских художников, приобрел «Черное море» для своей галереи.

В галерее Третьякова перед «Черным морем» стояли толпы народа. Были там просто любители живописи, были и знаменитые художники.

Шумной группой пришли художники-передвижники вместе с Иваном Николаевичем Крамским. Крамской был великим авторитетом в искусстве и строгим критиком. Он и его друзья долго восхищались новой картиной Айвазовского.

— Это одна из самых грандиозных картин, какие я только знаю, — заговорил, наконец, Крамской. — На ней ничего нет, кроме неба и воды, но вода — это океан беспредельный, не бурный, но колыхающийся, суровый, бесконечный, а небо еще бесконечнее. И обратите внимание, она выделяется даже здесь, — Крамской сделал широкий жест в сторону многочисленных зал, где находились величайшие произведения русского искусства, — даже в таком собрании она поражает смыслом и высокой поэзией…

По выходе из галереи Крамской и его друзья не разошлись, а гурьбой направились по узкому переулку к Москве-реке.

Здесь на свободе они продолжали говорить о новой картине Айвазовского. Давно художники уже не были так взволнованы. А Крамской горячо заявил:

— Вот человек молодеет. И какой он молодец! Конечно, он много пишет неважного, но тут же дает вещи феноменальные в полном смысле слова… Да, что и говорить… Он звезда первой величины, и не только у нас, а в истории искусства вообще.

Иван Константинович был стар. В таком возрасте рука слабеет, воображение и чувства не так пылки, как в молодые годы. Но возраст не имел власти над художником. Его талант с годами окреп, углубился. Айвазовский и раньше постоянно работал, теперь же он трудился еще энергичней. На душе у него было мирно и спокойно.

Он снова женился, на этот раз на армянке, молодой, очень красивой вдове. Вторая жена Ивана Константиновича, Анна Никитична, благоговела перед своим мужем и создала в доме счастливый семейный уют. Дочери от первой жены часто навещали своего знаменитого отца. Они повыходили замуж, у них были уже свои дети. Одна из дочерей со своей семьей жила в его доме. Большая семья окружала теперь Ивана Константиновича.