Лев Вагнер - Повесть о художнике Айвазовском

Вернувшись в мастерскую, Айвазовский сразу чутко уловил переживания своего юного гостя.

Старый художник, молча, принял от Фесслера альбом с рисунками Богаевского и начал их рассматривать.

Лицо Айвазовского не выражало ни волнения, ни даже простой заинтересованности.

Фесслеру стало казаться, что старый художник разочарован рисунками его ученика. А сам Богаевский отрешился от всего, что происходило вокруг него, и погрузился в свои обычные странные мечты, граничащие порою с галлюцинациями. Сейчас Богаевский видел перед собою не состарившегося художника в домашней бархатной куртке, склонившегося над его рисунками, а гениального юношу-художника, совершавшего свою первую поездку в Амстердам, с его безмолвными, почти мертвыми улицами, тишину которых нарушает только звон многочисленных колоколов.

Долго бы еще так грезил Богаевский, если бы его не вывело из этого состояния восклицание Айвазовского.

Старый художник стоял, держа в вытянутой руке его альбом, и с недоумением рассматривал последний рисунок.

Это был опустевший город среди скал, и облака над ним были какие-то зловещие, словно костлявые руки смерти протягивали свои скрюченные пальцы к мертвому городу.

Айвазовский подошел к окну и, приблизив рисунок к глазам, громко прочитал надпись внизу, в правом углу рисунка: „Наталье Юльевне Фесслер свои монастырские сны посвящает К. Богаевский в благодарность за „Царство молчания“ Жоржа Роденбаха“. [33] Жорж Роденбах — бельгийский поэт и прозаик конца XIX века, мистик. Его книги переводили и популяризировали русские декаденты.

— Что это еще за монастырские сны? — обратился Айвазовский к Фесслеру и Богаевскому.

— Когда Косте было пять лет, во время войны с турками, — начал объяснять Фесслер, — он вместе со своей матерью переехал из Феодосии в Топловский женский монастырь, в котором вы, Иван Константинович, не раз бывали. Там среди скал и лесов провел Костя три года и до сих пор часто вспоминает об этом времени.

— Но при чем тут ваша супруга Наталья Юльевна и книжка этого бельгийского гробовщика? — уже сердито допрашивал Фесслера Айвазовский.

— Наталье Юльевне недавно из Петербурга прислали „Царство молчания“ Роденбаха, и она подарила эту книгу Косте, обнаружив общность между его монастырскими воспоминаниями и грезами Роденбаха. А Костя подарил Наталье Юльевне свой рисунок, — уже оправдывался перед разгневанным Айвазовским Фесслер.

Айвазовский стремительно подошел к противоположной стене и энергичным движением раздвинул темно-бордовые занавеси. В глубине, уже в раме, стояла его последняя картина. Яркий солнечный луч из окна осветил беспредельное море, не бурное, не грозное, а ровно дышащее, успокоенное, но готовое в любое мгновение напомнить о своей силе. А небо на картине было еще шире и беспредельнее, чем море. В картине заключалась большая мысль: мудрость природы, ее вечное движение, мощь ее стихий, покорить которую может только человек.

— Как это прекрасно! — воскликнул Богаевский. Лицо его оживилось.

— Нет, еще не вполне прекрасно, — твердо возразил Айвазовский. Пойдемте, и вы увидите совершенную красоту.

Он взял Фесслера и Богаевского за руки и увлек их за собою через гостиную на балкон.

Перед ними колыхалось голубое с прозеленью море, и солнечные лучи дробились на волнах. Все ликовало в этот яркий солнечный день, и сама природа пела гимн жизни.

— Вот она красота! — воскликнул Айвазовский, и глаза его молодо заблестели. — Всю свою жизнь я остаюсь верен природе, но даже накопленный мною запас наблюдений, мое понимание природы не всегда дают мне возможность в совершенстве переводить на полотно мои художественные замыслы.

— Вы будете приходить ко мне, — продолжал художник, обращаясь к Богаевскому. — Природа и я — мы будем вашими лекарями. А лечиться вам необходимо. Вы больны, очень больны…

Первые дни Богаевский с наслаждением срисовывал карандашом морские виды Айвазовского.

В галерее вместе с ним усердно работали другие ученики.

Богаевский сразу заметил, что художник не любил пускаться в длинные рассуждения, он предпочитал кистью или карандашом давать уроки мастерства.

Однажды, окончив работу, Айвазовский сказал ученикам:

— Между вами есть такие, на которых мои картины, быть может, производят сильное впечатление. Предостерегаю вас от увлечения и подражания этим картинам. Подражание вредит самостоятельному развитию художника.

— Но как же тогда можно усвоить технику живописи? — спросил Фесслер.

— Можете перенимать технику того или другого художника, но всего остального вы должны достигать изучением природы и подражанием ей самой. Старайтесь быть реальными до последней степени.

Слушая Айвазовского, Богаевский с грустью думал, что старый мастер разрушает таинственные чары искусства. Он все реже посещал мастерскую Айвазовского, а потом совсем перестал там бывать.

Первое время Айвазовский справлялся о Богаевском у Фесслера, но потом отправился на лето в свой загородный дом и вернулся в Феодосию только глубокой осенью, чтобы затем собраться и уехать до весны в Петербург.

Последний день перед отъездом выдался необычайно теплый для этого времени года. Куда-то исчез пронизывающий осенний ветер, небо очистилось от серых, угрюмых туч и приветливо заголубело над сразу повеселевшей Феодосией.

Айвазовский долго гулял по городу, наслаждаясь неожиданным возвращением лета.

Наступил так же не по-осеннему теплый вечер. Закат торжественно догорал, окрашивая небо в розовые и алые тона.

Айвазовский долго стоял на берегу моря, чтобы увезти с собою на север воспоминание о нем, его тихий ропот — как бы жалобу на разлуку.

Но вот вдалеке из бледно-лиловой морской дали показалась рыбачья флотилия, медленно плывущая по окрашенной закатом морской глади.

Полюбовавшись еще немного на эту мирную картину, художник, не спеша, повернул к дому.

Но алый закатный луч, скользнувший по развалинам генуэзской башни, отчетливо видной отсюда, неожиданно ярко осветил стоящую на самом ее верху небольшую человеческую фигурку.

Айвазовский направился туда и скоро очутился у подножия каменных развалин. В небольшой фигурке, которая живописно дополняла эту картину, художник узнал Богаевского. Он неподвижно сидел на каменном выступе и глядел вдаль.

— Богаевский! — позвал Айвазовский, — спуститесь ко мне! Богаевский обернулся на зов и, узнав Айвазовского, начал быстро и ловко спускаться.

— Где вы научились так хорошо карабкаться? — спросил Айвазовский, как только Богаевский очутился рядом с ним.

— Еще в Топлах, — ответил тот, — там у меня был друг, старше меня на два года, который поднимался на скалы выше монастыря.