Алексей Лампе - Мой дневник. 1919. Пути верных

Во главе сформированного Русского корпуса стал генерал-майор Скородумов, который сразу же прямо и определенно заявил о том, что он стремится к продолжению борьбы против большевиков, что, разумеется, соответствовало стремлениям бойцов корпуса… но это было ошибкой, происходившей из плохой ориентировки о взглядах партии. Генерал Скородумов был немедленно отчислен от командования и даже временно арестован. Автоматически его заменил генерал Штейфон, который, пренебрегая своим военным старшинством и специальным образованием, согласился на предложение генерала Скородумова занять пост его начальника штаба. Так, исполняя свой долг, вступил Борис Александрович на тот путь, который после многих недоразумений, а потом и тяжких переживаний, привел его к преждевременной могиле.

Я написал, что корпус пополнялся стихийно. Однако надо оговорить, что германские власти почему-то сами ограничили эти стремления русской эмиграции, разрешив пополнение корпуса только из стран юга Европы. Даже из самой Германии русской эмиграции не было дано разрешения пополнять собою ряды корпуса. В этом сразу же сказалась двойственность политики немцев по отношению к русскому формированию. Разрешая его под влиянием полковника Кевиша и лиц, ему сочувствовавших, они в то же время не доверяли русским (что потом так ярко сказалось и в отношении их к ими же разрешенной Русской Освободительной Армии генерала Власова) и, что более странно для руководства армии, которая была в апогее своих успехов, – боялись их…

Формирование корпуса, первые шаги его на поле сражений при таком условии были более чем сложны. Каждая мелочь проходила через массу формальностей и трений. Непосредственное «заведование» Русским корпусом было возложено на маленького офицера (кажется, что по происхождению австрийца), майора Лихтенеккера, который, видимо, полагал, что командует корпусом он! Естественно, что взаимоотношения с ним у генерала Штейфона установились отвратительные. Положение усложнялось тем, что Борис Александрович совершенно не владел немецким языком. Лихтенеккер не говорил по-русски. Командование, назначая его, не дало себе труда подумать об этом далеко не незначительном обстоятельстве. К сожалению, и в русской среде командиру корпуса не удавалось найти переводчика, которому он мог бы вполне доверять. В те восемь дней начала июля 1942 года, которые я провел в Белграде в качестве гостя генерала Штейфона, я по его просьбе помогал ему как мог, принимая участие во всех его переговорах с немецким начальством, которые он, пользуясь нашей старой дружбой, вел с лихорадочной поспешностью, чтобы использовать мое кратковременное пребывание в Белграде. Майор Лихтенеккер вел себя просто безобразно, позволяя себе при наших разговорах по-немецки совершенно невозможные отзывы о командире корпуса и его деятельности, в своем скудоумии не соображая, что я, конечно, все это передам генералу, чтобы полностью ориентировать его в характере отношения к нему приставленного к корпусу майора! Но это если и осведомляло Бориса Александровича, то мало помогало ему… Во многом он был в достаточной степени одинок!

В сущности говоря, положение складывалось так – он верил немцам (не все же были «Лихтенеккерами») или, правильнее сказать, верил в то, что немцы при правильном понимании обстановки могли свергнуть большевистскую власть в России. Немцы же, в лице их представителей, делали все, чтобы эту веру подорвать. И надо сказать, что при правильном понимании взаимоотношений Германии и России немцы могли много сделать. Но это правильное понимание когда-то сорвалось на Берлинском конгрессе, уничтожившем все достижения России на Турецком фронте в войну 1877–1878 гг. и аннулировавшем достижения Сан-Стефанского договора. Говорят, что после этого Бисмарк «одумался» и в своем завещании наказывал Германии хранить дружбу к России, как непременном условии благополучия созданной им Германской империи… На нашей жизни нам довелось быть свидетелями, как мало думали немцы о завещании своего гениального железного канцлера, если… если это завещание вообще существовало в природе!

Но, так или иначе, но командование корпусом было тяжелой и порой почти невыполнимой задачей. Надо было иметь мужество, и исключительное упорство, и высокое сознание своего долга командиром корпуса, чтобы неизменно идти по раз начатому пути – до конца. И Борис Александрович прошел этот путь.

Когда-либо историк Русского корпуса опишет его страдный боевой путь по Сербии, как слабо вооруженный, он прикрывал боевые действия уже отходящих германских частей. Опишет и то, какими потерями оплачивали русские недостатки своего вооружения. Опишет, как тяжко переживал командир корпуса такое отношение «союзного» германского командования.

В январе 1945 года генерал Штейфон приехал в Берлин. Я почти что не узнал его – тяжкие потери корпуса (а потом их было еще больше) наложили на него явно заметный отпечаток. Всегда сдержанный с своими подчиненными, он, оказавшись у нас, позволил себе говорить откровенно. Я могу смело свидетельствовать, что командир корпуса страдал за каждого погибшего офицера или солдата своего корпуса.

Надо было принимать какое-то серьезное решение. В рядах корпуса совершенно напрасно гибли в качестве рядовых русские офицеры, заменить которых было просто некем. В рядах Русской Освободительной армии генерала Власова офицеров было очень мало. Естественно напрашивалось решение – слить оба русских формирования, для чего раньше всего вывести корпус из боя… Но именно на это не шло германское командование.

Однако наружно как будто удалось достичь частичного успеха. Немцы, казалось, начали присматриваться к создавшемуся положению – надо было их подтолкнуть, и генерал Штейфон по собственной воле, во имя пользы дела, которому он посвятил всего себя, просто и естественно заявил о своей готовности подчиниться генералу Власову…

Этот благородный жест Бориса Александровича был использован или тенденциозно, или неумело… И это принесло немало осложнений в уже и без того затруднительное положение командира корпуса. Он оказался в состоянии, близком к отчаянию, не видя спасения своему корпусу и доверившимся ему русским воинам…

Уезжая из Берлина и возвращаясь в свое «почетное одиночество», как командир корпуса, который, по его мнению, должен был все переживать в себе и не дать ничего заметить своим сотрудникам и подчиненным, – он был со мною откровенен. Ему было очень тяжело и он, исполняя свой долг, решил идти до конца. А ему предлагали возможность отхода и даже больше, учитывая его упорство, немцы хотел и, чтобы он оставил свой пост. Надо признать, что хотели этого и некоторые русские. Об этом сейчас я говорить не буду…